Лев Халиф - ЦДЛ

– А может, они телепаты, – заметил почтенный литератор, – или встречаются на нейтральной почве где-нибудь в океане, посередке…

– И пишут в четыре ноги? – спрашивает Даня у почтенного.

– Да нет, в океане пишет другой, – говорит Бах, – скоро выплывет, тогда и почитаем.

– Сейчас многие стали соавторами, – говорит Лоуренс Кусачкин, – собираются человек по десять и пишут коллективные письма, потом сбрасываются на марку и шлют.

– Мы говорим о соавторах творческих и хоть чуть одаренных, – говорит ему наш почтенный литератор, – поровну делящих ответственность между собой.

– Не поровну, – говорю, – Синявскому дали больше, чем Даниэлю.

– …И которые своих читателей, можно сказать, наполовину режут, – как ни в чем не бывало продолжал почтенный литератор, явно игнорируя мою реплику.

– И гонорары, – вставил Кусачкин.

– Их разделить невозможно, – говорю.

– Почему?

– Они микроскопические, а на микроскоп ни у кого нет денег. Да им и не нужно – они родные братья, в отличие от всех двоюродных, двубортных, двумастных, двурушных, двуличных, двудонных и так далее двойных и парных. Между прочим, ОБЩЕСТВО ПИШУЩИХ НЕ В ОДИНОЧКУ (ОПНО – сокращенно) готовит Манифест, где заключительные строки будут такими: ОДИНОЧНЫЙ АВТОР, ПУСТЬ ДАЖЕ ПИШУЩИЙ ЗА ДВОИХ, ДА ЕГО В ОДИНОЧКУ ПОСАДИТЬ МАЛО, ЭТО ЖЕ ОНАНИСТ, МАСТУРБИРУЮЩИЙ НА БУМАГУ, ТОЛЬКО ВДВОЕМ ЕЕ И МОЖНО ОПЛОДОТВОРИТЬ…

– Бедная все выдержит, что только на нее не извергали, – вздыхает Даня.

– Одна голова хорошо, а две еще лучше – не зря же наш великий народ это выдумал, – говорит Ефеня, молчун и ныряльщик.

– Одна голова хороша, а вторая еще хуже, – нехотя огрызается Даня, – так зачастую и бывает у двухголовых тянитолкаев, близнецов, пар, почти супружеских, к тому же плодовитых, как кролики. «Ни дня без дрочки!» (слегка перефразировал он Олешу).

– И потом, на одного читателя по два писателя – это уж слишком, – поддерживает Даню Падло Нерудов, – тем более что читателей – раз-два и обчелся, а писателей хоть пруд пруди.

– А народ все валит и валит, – замечает Бах.

Вместо того чтобы рассасываться – посетителей прибывало. Они шли и шли. Их было уже не счесть. И все, как один, – двухголовые. Многоглавая гидра соавторов постепенно вползала и в без того тесное помещение, громко названное «Галереей Прекрасного». Спертый воздух, но даже его не хватало. День стоял у открытых дверей, не решаясь войти, а потому еще было темно, хоть и лампы вовсю светили. Не продохнуть. Не разглядеть. Не расслышать. Не понять. Все толпились, оттесняя задом картины, зачем-то висящие ни к селу ни к городу, невпопад и не к месту. И почему эмиграция здесь, тем более творческая, друг с другом и друг на друга пишущая, непременно должна встречаться под ними, а старая – без них? С каких это пор искусство, нас возвышающее, стало лишь поводом почесать языки? И мы решили пойти на Славянский базар. Там как раз была выставка, но уже нашего товарища – художника Авоськина, только-только приехавшего. Купля-продажа нам не помешает. Попрошайничество (оно здесь прямо в храме, а не при входе в него) – тем более: каждый из нас, как Бог, подаст. И в России у церквей юродивые клянчат, как здесь респектабельные просят. Нет, ничего нам не помешает насладиться его картинами.

Потерпи, Авоськин, мы уже идем. Мы с тобой, друг. Мы тебя не бросим.

Но здесь было еще многолюдней, не человечнее, а именно многотолпней. Здесь человек растворялся в толпе привычно и по-российски.

– Да здесь еще многоглавей, если не сказать соавторней, – заметил Даня.

– Мальчики, жмите сюда! Сейчас вино принесут, – кричала нам чья-то добрая душа, которая оказалась Юлей Гном, имевшей обыкновение бывать на трех-четырех выставках одновременно. Легко сказать – жмите. Люди – не педали, нажимая на них, далеко не уедешь. Ну никакой возможности высвободить хоть одну свою конечность, явно чувствующую себя сиротой. Одно и остается – плыть в потоке, авось вынесет к Авоськину.

– А вот этот человек, между прочим, в Ленина Владимира Ильича стрелял, – сказала нам Юля и стала энергично проталкиваться к какому-то на ладан дышащему старцу. Не пойти ли и нам узнать – почему он промахнулся?

– Ты главное, Даня, ближнего своего возлюби, – говорю, – а то ты, по-моему, уже не в себе. Представь, что это твоя рубашка ближе к телу… несвежая.

Наконец мы приблизились. Попали. Пришли.

Шелестел тут же распроданной одеждой Славянский базар с вернисажем нашего друга-товарища, чьи картины были почему-то сплошь проткнуты и порезаны. Частично заштопаны, но не до конца. Обуглены, но не дотла. Замазаны и чем-то залиты. Какие-то сюжеты с трудом, но можно было разобрать, если бы из них не торчали ошмотья каких-то квитанций, накладных, подорожных и прочих багажных бумажек, удостоверяющих, что эти сюжеты приехали, доставлены и сохранены. Бедные холсты, они конечно же вопили, кричали и продолжали молить о пощаде. Самые скромные из них буквально упрашивали не обращать на них никакого внимания. Несчастные, им было нечем прикрыться. Несколько дам упали в обморок, как бы дополняя ужасающую картину вандализма советских таможенников, с которыми Авоськин, разумеется, должен поделиться успехом. Даже просто повешенные мешковины напоминали пикассий распад. Говорят, неистовый Пабло написал свою «Гернику» еще до того, как она была разрушена, как бы предчувствуя ее разрушение. И предчувствие не обмануло художника. Надо отдать должное и Авоськину – он тоже смотрел вдаль.