Лев Халиф - ЦДЛ

– Да все о’кей, но никто не знает, куда я пропал или где уж я там пропадаю. Может быть, я еще не приехал, а только лечу невесомо и нахожусь в середине межреберной шара земного, между стран и наречий, континентов и прочих там антарктид, хоть и южных, но северных очень. Между властью одной и другой, как между кресел, где в небе без пошлин торгуют, никаких там налогов и прочих поборов – летишь абсолютно ничей. Конечно, я только еду еще. А может, опешили – неужто уже приехал?! – и не могут прийти в себя.

– Ну а соотечественники? – спрашивает меня собеседник мой старый.

– Ну какие могут быть соотечественники, если у меня отечества отродясь не бывало.

– Это здесь они были твои соотечественники, а там они – иностранцы чужие. А иностранцы, так и летевшие к тебе стремглав, куда же они подевались? – И сам же себе отвечает: – Это здесь, в России, они были твои соотечественники будущие, а там ты отвязан и ходишь, как все, такой же, как все, ординарный, обычный, хоть и очень на них не похожий. Это дома ты был сенсацией, дорогой. А может, и вправду ты еще не приехал. Не ступил, торжественно ногу подняв, перед тем как ее опустить на этот сверкающий берег – всех обездоленных мира приют (сколько их каждодневно туда прибывает!), – и провисла нога твоя в небе, том самом, о котором ты говоришь. Обожди, все еще будет о’кей. Как говорят ваши американцы: единственно постоянная вещь на свете – это непрерывные изменения. Ты еще, конечно, никуда не вступил, не крестился, не причащался и громогласно не обнародовал свое кредо…

– С пылу, с жару, с угару, а также с дороги – обычно в баню идут, а не в партии вступают, тем более российские, где каждый первым делом свою собственную советскую власть организовать хочет. Да их тут – как болонок у миллионерш, и, по всей вероятности, они уже пошли туда, куда я только их послать собирался.

– Ну до чего же ты некоммуникабельный! – где-то за тридевять веков и земель он вздумал мной возмущаться. – И что ты всем не кричишь о своем прилете, а также не шепчешь в интимных кругах, неповоротливый и вообще не от мира сего чудак! Разве ж так можно, брат?!

– Один мой знакомый волшебник мне как-то признался – ну все могу, ну любое чудо, но только на уровне головы. Понимаешь, у него радикулит нагибаться. И у меня с позвоночником нелады в этом смысле, и от рукопожатий частых и ритуальных – руки потеют, и вообще я умею смешить, но отнюдь не себя.

– Ну, ты не падай носом! Главное поверить, что ты уже приехал. Другое дело – спасся ли до конца? Одна страна, другая, третья… В конечном счете Земля кругла: не там тормознешь – опять у старых корыт (с парашей) окажешься, будто никуда и не уезжал, беглец несчастный (бегство ведь тоже один из видов туризма), будто не видел мир во всем его многообразии, разнообразии, безобразии и однообразии. И не вытягивал ноги свои соответственно росту высокому в достойном его помещении, в мире худо-бедно, а без давящих потолков с осадками чьих-то вельможных задниц, при этом не без удовольствия потирая их там, где привязь была. Как и на шее (отсюда у нашего брата и ненависть к галстукам)… Четвертая страна, пятая, шестая… И все-то им безразлично, и на все они кладут, и где же их госбезопасность?

– Как где – в Москве, все на той же Лубянке.

Конечно, в тюрьме всегда преувеличивают, но доля, и немалая, правды здесь есть. Запад желает защищаться лежа.

– Сколько стран я увидел, в стольких я и пытался тебя найти. «Да где же ты, наконец?» – восклицал я на нашем варварском русском (в Риме все варвары, кроме них), потому что шарахались площади Марков святых, и несвятых шарахались тоже. Где ты, брат мой – сосед, догадался б сюда приволочь нашу стену. Не могу разговаривать я без нее. Со стеной я намного способней. Как же нужен сосед мне за толстой стеной. Да и русский язык без стены – не язык. Неоткуда ему тут оттолкнуться, до чего же тяжел он своим пережитым. Без стены его с места не стронешь, без стены, что древнее прошедших веков…

– Да ее не упрешь, – отвечает будто из воздуха друг мой, будто есть он и нет его в то же время. Будто тоже сюда прилетел и сидеть одновременно там остался. Как разъятая моя половина, приросшая к другой стороне стены, – да будь ты свободен от всех и всего. Художник обязан быть вольным, как крик уже улетевший. Не зря же Земля их, черт побери, родит. Птенчик, вылупившийся из тюрьмы – куда б долбануть своим клювом. Хватит долбать, ты уже пробился на волю. Уже распалась твоя колыбель, для тебя-то уж точно. Вылез – чирикать учись. Горлом, как пальцами, щелкать рулады. Или там петь, как поют окрест. Или там верещать, как другие умеют. Это со всеми бывает – косеют от свежего света. Только-только родившись, света хлебнут и косеют. Это пройдет. И потом, наш советский дятел, долбающий бетонные столбы и не получающий при этом сотрясение мозга, да ему же семечки просто – лес, каким бы глухим он ни был, в том смысле, конечно, отпусти птицу в лес, она всегда туда смотрела. Ты лучше скажи, ну и как там химеры на знаменитом соборе, где камень что воск от улыбки нездешней, – вот-вот оживут, если дольше смотреть…