Лев Халиф - ЦДЛ

Что и говорить – «Новая Герника» взывала к совести зрителей, пивших дешевое вино, по такому случаю бесплатное и кислое. А вокруг бегал Завалишин и кричал: «Гениально!», а раз он кричит, то, значит, это действительно так. Более того, мы тоже так считаем, и пусть кто-нибудь попробует возразить.

– Завалишину русского искусствоведения такое не часто приходится видеть, – замечает Бах, – и его можно понять.

– А почему только русского, да Вечнославу Клавдиевичу уже сейчас можно быть Завалишиным всего искусствоведения в целом, – говорит Даня.

Сам художник ходил, нервно треща пальцами, и повторял многократно: «Видите, что они сделали с моими гениальными работами?!» Молодец Авоськин, а как держится!

– Не хорони находку! Не вздумай по-иному творить, Авоськин! – напутствовали мы его и конечно же поздравляли. Мы внушали ему: Гернику восстановили – и стала Герника обычной – все все равно идут смотреть ее разрушенной. Восстанови Авоськина – и будет Авоськин, как все. Типичный мазилка, кому и дом не доверишь покрасить. А так попробуй докажи, что ты не гений!

Авоськин был полностью с нами согласен и хитро, как бы самому себе, улыбался, постепенно рассасываясь в толпе, ибо мало иметь талант, надо, чтобы его еще заметили. Казалось бы, парадокс: как же можно слона не заметить? В том-то и фокус – не замечают. Слишком большой. Бегут по нему, едва ль его от земли отличая, потому талант и волнуется, как слон при виде мышей. И это понятно – общественное мнение всегда принадлежало большинству. Вот и сейчас Бесстыжев-Рюмкин демонстративно примерял штаны, вместо того чтобы проникнуться болью и горечью нашего поруганного искусства.

– И как же тебе не стыдно, зритель? – говорим мы ему, запыхавшемуся от бегства сюда – за штанами, уже кем-то просиженными. Всю вселенную, негодяй, проехал и так ее не увидел, пока вот в эти штаны не вцепился. Вот только сейчас и начал оглядываться, сукин сын наш российский, Рюмкин-Фрумкин и еще Бесстыжев.

Но вернемся к Авоськину. При всей любви своей к парному молоку («парно» – наше русское «перно») и парному катанию (наше русское «порно») – короче, при всей любви к парно, к перно и к порно, я думаю, он пробьется, он молодец, наш Авоськин. По-моему, он нашел себя. И Даня пожал ему руку и опять отпустил в толпу, удивляясь его завидному умению в ней исчезнуть.

– Я думаю, он не пропадет в этом мире, – говорю.

– Что-нибудь одно – либо художник, либо его картины. Здесь не Россия, где то и другое одновременно пропадает, – заметил Даня. И улыбнулся своей никогда не грустневшей улыбкой.

Поодаль продавали что-то поношенное, а также сувениры. Соавторы и прочие андрогины неразлучно покупали одинаковые штаны – попрочнее для работы сидя и полегче для отдыха, и каждые две штанины символизировали неразрывность их усилий. В грудь и в спину упирались чьи-то дыхания с разговором и без.

– Ну одолжи мне свой экзистанс…

– Да я скорей жену одолжу, чем свою пишущую – на ней я всегда работаю (потом он то же самое скажет о компьютере), – прошмыгнул в толпе еще один наш писатель. За ним поспешала его жена, несшая его пишущую и явно чем-то пышущую машинку – холеная и оберегаемая, она действительно выглядела привлекательней.

– А ведь и впрямь загнивает Запад, когда мусорщики бастуют. В Нью-Йорке это так очевидно. Ты не находишь? – спросил меня Даня.

Но я уже слышал голос другой.

– На одном суку сидели – один сокол Ленин, другой сокол – тоже… Ну точь-в-точь как мы. Ну и хау ар ю? (где, как не в тюрьме, учить языки?!) – куда ж ты пропал – ни слуху ни духу? Небось, процветаете все вы там в дорогих пансионах и ездите, бесценные, в дорогих автомашинах с не менее дорогим гаражом, а сам ты, крылатый, спишь в дорогом ангаре под звездами, и сосущий отзвук высоты тебе в окна, как поцелуй. Там ведь дома – сплошь дерзость инженерная. И на каждом этаже этой дерзости люди живут. И это в полном смысле этого слова выше такого привычного и мещанского понятия, как дом. Небоскребы, они предтеча нашего космического проживания там, на небе. А ведь, сознайся, хорошо жить на высоте. Даже падать духом нельзя – высоко. А потому всегда себя убеждаешь – выше нос над уровнем моря… голов человеческих. Поднял и держи. И чуингам, наверное, жуешь, как все, чтобы не забывать – человек тоже жвачное существо. А по небу плывет Большая Медведица очень, и где-то под хвостом ее во глубине российской сидят два кореша на одной наре и кувыркаются в небе родного языка: «Вот сейчас врежу тебе по кумполу – из ширинки своей выглядывать будешь…» А второй сидит в майке, пахнущей кошками, он в ней, может, человек сорок похоронил, и отвечает: «Вот сейчас возьму тебя за ногу и об стену тупой башкой, чтоб не мучился…» И так далее. И плюют друг на друга, чтоб не было пыльно в камере, а, напротив, было свежо. Все же худо-бедно, а ты исправляешь ошибку мадам Судьбы, здесь эти тети сами вечно несчастны.