Лев Халиф - ЦДЛ

Наверняка какой-нибудь вид спорта приспособят под бомбоубежище. Главное, ты выбрал место правильно, владеешь необходимыми навыками и достиг полного самообеспечения, а значит, уцелел, да еще с комфортом. Ты же и так никогда не полагался на власть – сам вооружен до зубов и отстреливался, даже когда можно было и не отстреливаться вовсе. Главное – тейк ит изи! – не бери в голову (было б куда) и не волнуйся (было б чем). Вот она, несокрушимая логика американской глубинки, куда я бросился в экстазе узнавания и откуда тут же сбежал, правда, я никогда не был поклонником американского образа жизни. Другое дело Арье Иванович Шпрехензидойчев – еще один мой коллега: «Понимаешь, приезжаю в Израиль и первое, что делаю, – это шпагат на еврейском дерьме…» Довольно-таки болезненная комбинация, особенно для сиониста.

Совершенно опустела аллея. Давно разошлись спать мои собеседники, к тому же прекрасные, говорящие на всех языках… Но вот промелькнула чья-то тень человеческая. Природа, видимо, что-то хотела сказать, но раздумала или забыла. И опять пришла ко мне развеселая тоска, а веселье при этом где-то в углу грустило, будто они поменялись местами. И пошли сучить ее сморщенные коленки, а сама старушка в пачке балетной была. Прошел старик, невероятно похожий на Шекспира, явно собираясь прилечь. А может, это и был Шекспир, когда свобода – все может случиться. И с полки не надо брать. – Вильям, выпьем виски! – мы точно решим сейчас – быть или не быть (это он спугнул балерину-старушку): одна бутыль шотландского скотча – и всем сомненьям будет поставлена точка. Одна бутыль – и вот я уже читаю тебя на твоем родном языке, английском и древнем, а вот если ты засосешь хоть полбанки нашей отравы – будешь ли ты в состоянии вообще говорить? Вот парадокс – Шекспир – и лыка не вяжет… А впрочем, кто его ныне вяжет – захлопнул я томик Шекспира и принялся за «Мартель», беря в руки уже французского автора. У него даже мычание – золото.

Стал накрыпывать дождь. А потом навалился нахрапом, стал проливаться на землю, проваливаться на глазах. У мертвецов они, наверно, сплошь заплаканы, подумал я, потому что рядом кладбище плыло. Утонувшее солнце выжимало из себя последние капли. Это там – над Манхэттеном – оно было в самом зените. Это там отвесные стены высотного города исправно обрушивали его вниз, отчего все вокруг плавало в плавленых асфальтовых, и тоже красных, подтеках. Солнце брызгало из-под колес проезжавших автомашин и липло к подошвам. Будто пойманное в ловушку, металось оно меж людей и стен, не умея подняться чуть выше. Так и оставалось в стеклянном аквариуме, пока не вспыхнули фонари.

Привет, Новый Свет! Ничто под Луною не ново, вот разве что Луна стала потолком Америки, подтверждая ее высоту, – именно там, как на крыше, флаг ее звездно-полосатый.

Но это – глядя из России.

– И вот я – тут! – говорит Даня.

И мы выпили за тех, кто там. И еще за Австралию. Именно туда поехал наш друг один (сначала один, а потом, возможно, и семью вызовет). Не успел прилететь, а уже пишет и нам в самых первых строках сообщает: «Австралия – страна своеобразная. 12 миллионов населения, а университетов по три на город. Скоро без высшего образования и в мусорщики принимать не будут. Насчет населения – не скажу, что это только аборигены, чьи родственники съели Кука, сейчас они питаются куда скромней. А съели они его потому, что кукис – по-английски – печенье, и ели они его, по-видимому, на десерт. Вот если бы он был Кукиш – наверняка остался бы жив. Сейчас туземцы, можно сказать, безопасны, но вдруг ни с того ни с сего выскочит на трех ногах и сшибет какой-нибудь сумчатый. А поэтому я вечерами не езжу. Тут ведь не поедешь – и не выпьешь (за компанию, разумеется) – все живут поодаль друг от друга в трех-четырех часах езды. Едешь назад и абсолютно трезвеешь. Прежде чем отдать это письмо в публикацию как главу будущей книги, я вас всех зову и обнимаю. Ваш Юраня».

– Все, дальше ехать некуда, – говорит Даня, – одна Антарктида осталась.

– А вот и ленинградцы – дети мои! – откуда ни возьмись вдруг появился Джамбул, где-то пропивший свою домбру, хотя народ тут толпился в основном столичный и ленинградцы еще не пришли – они и здесь не желают быть под Москвой. Именно на Западе у них обострилось чувство неприязни к столице нашей родины – Москве, и даже не так к Москве, как к самим москвичам, будто сами москвичи не подмосковные люди. Вся Россия была Подмосковьем. Подвиг помалкивания в красную тряпочку – да в СССР все в этом смысле города-герои. Но Самиздат все же родился в Москве. И когда сегодня патриоты городов, сплошь заэсэсэренных и покинутых, начинают доказывать, что именно их город самый главный по количеству Гомеров на душу населения, мне от души смешно. Особенно смешит комбинация слов «покинул» и «патриот». Так, в нашем зароссийстве ныне выясняется, что вся литература в наилучшем ее исполнении дело рук одних ленинградцев, хотя самый почитаемый там – москвич Андрей Платонов. Вся живопись, выставленная взашей, – тоже их рук, включая все эти «Петербурга» имени Толстикова, ныне Романова, но не того, при котором был Достоевский (смельчали Романовы, да и Достоевские – тоже) – а учитель Михаила Шемякина – москвич Михаил Шварцман. И вообще, до чего у нас любят ягодицы носами-атлантами подпирать, и не только тиранов и тиранчиков или придворных поэтов – дворовые тоже сюда годятся. Открываешь очередной наш листок, что на гвоздь просится по примеру распятия – тоже страдает, вот и думаешь – и куда бы его повесить, и читаешь: «Кто был никем, тот стал тут всем», – но потом недоумеваешь: «Что случилось с американцами (или там с французами, шведами, немцами, испанцами, а также финнами и новозеландцами) – ведь мы же тут, а шастают мимо, не замечают, а ведь мы где-то читали, что это вроде бы цивилизованные нации. А Норвегия, так та вообще чуть ли не первая страна в мире по количеству читающих душ. Это как же понять, господа неандертальцы?!»