Лев Халиф - ЦДЛ

Не пора ли и от хорошей жизни, а точнее, сытой (хотя и не принято от сытой жизни вопить, кричать и ратовать) – наконец-то отверзнуть уста и разъять очеса и провозгласить в виде лозунга их же призыв: СОМКНЕМСЯ И СПЛОТИМСЯ ВОКРУГ НАШЕЙ РОДНОЙ И НЕНАГЛЯДНОЙ ПАРТИИ И САМОГО ЛЮБИМОГО В МИРЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА… ДА ТАК, ЧТОБ И МОКРОГО МЕСТА ОТ НИХ НЕ ОСТАЛОСЬ! А также в виде здравицы: ХРЕН ВАМ В ЗУБЫ, ТОВАРИЩИ, И В ГЛАНДЫ, ДО ПОЛНОЙ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПОБЕДЫ УЖЕ НАШИХ ОРГАНОВ, А НЕ ВАШИХ!

Нет, пора и на сытый желудок призвать к патриотизму. И потом, я думаю, и Одиссей Моисеевич повернет свое оружие против бывших своих. Ему лавры генерала Власова спать всегда не давали.

– А помнишь, как мы свое читали из-под полы? – спрашиваю Баха.

– Гоголевской шинели?

– Нет, Феликса Эдмундовича, она была подлинней, потому что набивались душные залы и открытые стадионы. А какая была акустика! – сразу подхватывали наши дорогие и враждебные голоса, а какая была отдача – сразу у всех на устах…

– А сейчас?

– А сейчас Интернет, – сказал, как написал на заборе всемирном, где каждый Добчинский кричит: «Вот он я!», потому что ему мало читать в синагоге, как Евтушенке… Или в русской церкви Аксенова-Меерсона, где когда-то привечали гостей из России – чтецов-декламаторов своих еще не опубликованных произведений. Один только Наш Моцарт русской фени почему-то стеснялся там выступать. А вот Бетховен тяжеловесного слога… этот… как его – надо же – забыл фамилию – не стеснялся, что очень даже походило на проповедь гнусавого пономаря. Все начинали клевать носом, пока их не будил какой-нибудь алчный попяра с шапкой по кругу, позже торговавший водкой – доллар за стопку, до чего же черствый к высокой словесности человек. А уж как нас всех туда агитировал Леня Комогор, тоже недавно ушедший. Добрейшей души человек (это о нем Солженицын в своем «ГУЛАГе» упоминает). Кстати, ты не помнишь, кто у нас Стравинский?

– Все Стравинские у нас под псевдонимом, так удобнее стравливать, – уточняет Бах, – попрятались, как зайцы, будто их отстреливают. Спасибо, что еще не прячется наш Вячик.

– Да нет, уже спрятался – умер, ушел с головой в безвестность. Жаль старика. Бог ты мой, сколько же наших ушло! Вот и Бродский умер, и Ельцин ему на могилу венок прислал из каких-то очень странных роз (их, конечно, тут же украли), очень уж они походили на женские гениталии, как бы намекая, что это не он когда-то на Бродского положил. Еще вчера моя книга была таким увесистым томом, полная живых и здоровых друзей и врагов, а сейчас как тоненькая брошюрка, если говорить об ушедших, – жалуюсь я Баху, сотворившему этой книге очень близкую к ее телу рубаху.

– Вчера еще с ним говорил…

– Старик, смерть ведь тоже обожает экспромты, такие же молниеносные, как стихи. Мы всю жизнь с ней соревнуемся. Иногда она отступает, признавая наше превосходство, разводит руками и как бы говорит: «Я – пас!» Но однажды, после стольких попыток, даже бездарность одерживает победу.

…А вот и наши ветераны, – говорит какой-то наш новый коллега (их каждый день голов по десять прибывает в наш полк!) и промокает ладонь для дружеского рукопожатия. Но ветераны гордо проходят мимо – большой инвалид малой войны, а рядом с ним, как всегда, прихрамывал малый инвалид большой войны. Однажды он наступил на что-то и забарабанил на землю, как дождь. Одно и утешало, что это была родная земля.

«Ну оступился товарищ, с кем не бывает? – справедливо рассудил доктор. – Не хоронить же его за это?!» Сшили. В честь отечественной медицины он взял фамилию Сшиллер.

Другой эскулап другого нашего ветерана рассудил иначе: «Чем лучше мы относимся к животным, тем они вкусней». И, кажется, отъел ему что-то.

Прошли – и стало совестно за свою абсолютно не хромающую походку, еще гордую осанку и вполне презентабельный вид. Может, чалму надеть, чтоб подумали, что голова разбита?

– Как ты думаешь, куда они топают? – спрашивает Бах, а потом добавляет: – Как садомазохисты.

– А вон под ту вывеску: «УДАЛЕНИЕ КОЖИ И ОБЩИЙ МАССАЖ».

Он стоял перед зеркалом и не узнавал своего тела. Вместо кое-как, но все же сложенного мужчины стоял абсолютно развалившийся старик.

– Наверное, не то съел, – подумал Сосивовчик, – пора на диету. А с другой стороны, мне худеть нет смысла – станет скелет проступать, а мне никак нельзя, чтоб его обнаружили. Мне необходимо как можно тщательнее его скрывать. В моем положении бдительность превыше всего. Какое, однако, назойливое наваждение – не хочет уходить. «Пшел вон!» – говорит он сам себе и сам себя слушать не хочет. «Кому говорю – пшел вон!» – отошел он на шаг, но наваждение стояло как вкопанное. Двинулся влево – стоит, вправо – все равно остается на месте. Еще на шаг отошел – продолжает в глаза смотреть ему нагло.