Лев Халиф - ЦДЛ

– Уже пошел! – бросился тот исполнять. Четверть часа проходит. И час. Не может найти он трубку.

– Ты что же, умер без разрешения, дурак? – спрашивает Коба Некобу.

– Не могу найти. Где-то лежит, а понять не могу, – чуть не плачет несчастный.

– Поищи, должен быть, – утверждает Коба.

И вот он несет в зубах знаменитую трубку сталинскую, которую тот все время посасывал, пряча под усами свое наслаждение.

– А чистил ли ты зубы, Некоба? – спрашивает Коба.

– Так точно, – не уточняет Некоба – когда.

– Ну, теперь на каждый зуб повесь по доске мемориальной, где черным по белому должно гласить: «Вот этими зубами не однажды таскал я…» А дальше – что и кому…

И я в последний раз оглядываюсь на мемориалы своей жизни.

Бежим, уезжаем, рвем… И не сказать, что за душой ничего святого, а Святая Земля, откуда наш вызов? И говорят отбывающие свой срок отбывающим досрочно: «Между прочим, по нашим билетам чешете… Вот и ты, как все – между прочих рванул…» – слышу я голос оттуда, из-за всего, что нас разделяет. А разделяет нас прежде всего отсутствие связи. Прервалась связь времен, даже платоническая. Потому делаю ладони громкоговорителем и доверительно шепчу через океан, который упирается в их абсолютно звуконепроницаемую стену: «Вы правы, и даже очень: родившись в неважную среду, – необязательно и умирать в неважной среде. Но с чего вы взяли, что я кончил эмигрировать. Уверяю вас – нет. Важно только начать…»

«Да, но родина… Она от тебя отвернулась…»

«Когда у женщины случается выкидыш – это катастрофа, – объясняю я своим друзьям, еще меня не нагнавшим, – когда же это делает родина-мать – не беда…»

«И все равно нельзя оставлять мать твою родину, а также мать-перемать отчизну с отечеством вкупе…»

И где они научились так материться? Ничего, приедут на Запад, облагоразумятся, тут их быстренько в респект оденут.

«Да не ее, а ей не надо ничего оставлять, – говорю, – а ведь оставляют. Один пятерню, чтобы больше никогда ее не протягивать товарищам-вохровцам нашей родины. Ведь ее кому не лень только и делают, что охраняют. Правда, он попутно обменял ее на пайку еще в лагере. Приехал налегке – много в одной не утащишь. Другой – неважную память – заложил с десяток-другой друзей-товарищей своих и смылся. Тоже, можно сказать, налегке прискакал. Кто-то, между прочим, босиком приехал, чтобы родину на подошвах нечаянно не унести. Не руки – ноги умыл первым делом, да вот вернулся – членские взносы забыл уплатить. Надо полагать, теперь они будут двойными. Кто-то приехал, заплатив все сполна. И даже душу им отдал в придачу. Так на радостях одним животом и примчался. Кто-то – недостроив счастливого общества, но много для пользы его наработав, ибо еще фундамент его крепил… из человеческой арматуры, эдакий идеолог-столяр с наточенным топором, – тоже рванул, оставив его недостроенным. Вот это рассеянность так рассеянность! Другой, напротив, с учением бородатым приехал, так сказать, назад его приволок, но что-то на черный день и России оставил, – спасибо, родимую не обделил. Следующий тоже с какой-то дохлятиной в зубах появился. Или это усы у него такие пышные – сразу и не поймешь, но, судя по его писанине, чего-то он еще недопережевал. Кто-то даже кости предков багажом отправил, но сына родного забыл прихватить. Кто-то помимо заложников тоже чего-то оставил. Кажется, совесть. Другой приехал с ней, но ею не пользуется. Да здесь же такие химчистки – сходи! «Да времени нет!» – отвечает, но то, что здесь сервис отличный, – вполне согласился.

Конечно, наш беженец уникален. И вообще он человек большого накала («кала, кала», – кричит эхо, но мы на него не обращаем внимания), особенно когда он тоскует по бесплатной похлебке и по сапогу, пинавшему его в сторону нарисованных благ. Сколько их, радостных сегодня, завтра захочет возвратиться назад?

Психологический парадокс – преступника тянет на место его преступления. СССР – наилучшее в этом смысле место, сколько их тут было – преступлений! Но вот жертву, которой чудом удалось уцелеть, – и чтоб ее тянуло на место, где ее убивали, – этого я никак не пойму.

Или еще один тип любопытный: «Когда кто-то мужественно держится на суде неправом, и я тогда начинаю чувствовать себя человеком. Когда же ломают его – и я боюсь…» Ему, видите ли, нужны живые примеры. Теперь он их ищет отсюда. Слушает московское радио до воспаления среднего уха и жалуется: «Стоило мне только уехать – и ничего! Да и тут тоже век выдающихся посредственностей, старый уголь былых исполинов только и согревает нас. И зрение уходит в темноту, и голос в немоту…» «Чей?» – спрашиваю. «Свободного мира», – отвечает он, промокая свой нос, который уже сам по себе наружный юмор.