Лев Халиф - ЦДЛ

– Гулять надо в Европе, – говорит Ефеня, – иду как-то по Парижу и вижу, сидит на корточках Сартр и прямо на тротуаре нашего сифилитика маолюет. С удовольствием ему на свежий глаз наступил…

– Мой дедушка тоже пел «Марсельезу» в застенке, мечтая о республике. Эти же поют ее в республике, мечтая о застенке, – возмутился Ардальон.

– Позади мне все известно, а впереди лишь догадка блещет. Не оглядывайся, – говорю я себе сквозь зубы, – возвращаться – плохая примета: снова посадят. Так что вперед! – очень хочется быть оптимистом мне.

– Ну куда вперед, – интересуется Даня, – если сбежавший кагэбэшник здесь куда охотнее принимается, чем сбежавший от КГБ, а действительный член Академии как аспирант, а член союза писателей совсем не так, как исключенный. Одному официально сюда приезжавшему так понравился прием, ему оказанный, что он вообще здесь остался. Но – увы – больше его не принимают, а если принимают, то не так. И он уже купил себе очень прочный галстук, больше похожий на удавку, очень модную для прыжков со стула, если ее закрепить хорошенько на потолке. И вообще, в Европе я чувствую себя человеком, а приезжаю в Америку – будто в чем виноват.

И все равно – гуд лак, дорогой! Ты преотлично бездомен и не затем, чтоб назад возвратиться, хоть трижды озолоти, да не тебя – твою клетку с английским замком, но с русским засовом, с венским стулом, но с советской обивкой, с французской булкой из заокеанской пшеницы, отчего-то названной «городской», с японским транзистором, с западно-германской полицейской сиреной, с американскими наручниками и прочей западной аппаратурой. Отечественными там остались только шланги для насильственного кормления. Когда мы просто голодаем, как все, – это пожалуйста! Но если мы вздумаем не как все голодать, вот тут-то и раскрывают нам рот пошире. Как это делается – обедающим самим и регулярно, а также с аппетитом, – этого пока не понять. Вот навалятся на них однажды наши кормильцы, разожмут их гордые челюсти, да как втиснут в их красноречивую гортань наконечник клизмы-шланга с обжигающей нутро жидкостью и при этом еще попросят пробулькать «спасибо», вот тогда другое дело. А сегодня они еще могут возразить: «Миллионы советских людей едят не так!» Должен заметить – миллионам советских людей вообще нечего есть – ни спереди, ни сзади. Да и потом – где взять столько питательных клизм, если в стране такой огромной вдруг все от голодовки тихой и привычной перейдут к демонстративной?

Я уже на Западе, откуда слали дубинки на мою голову. Здесь они явно ни к чему, да и не настолько это действенное и эффективное средство, если Москва все еще пользует свой старый испытанный способ, рядом с которым дубинка вызывает смех. Ей нельзя рисковать. Ей надо защищать Несвободу, а это куда трудней и накладней, чем оберегать Свободу. Да и не в клетке же ее держать. На то она и свобода, чтобы идти куда пожелает. Не забрела бы только куда на рожон.

– …Но ты уже, конечно, почувствовал разницу, – снова спросит Назым с того света (не иначе астральная «вертушка» у великого турка).

– Безусловно. Раньше я был несвободен говорить в Стену или того хуже – за Стену, потому и в застенке сидел. Теперь же я волен в нее говорить. И за нее – тоже.

– Ну и какая поупруже?

– В смысле отскока слов?

– Именно это мне интересно.

– Ну, наша, естественно, глуше, но зато при необходимой убойности, то есть силы слова, я хоть рикошетом, но мог в кого-то попасть. Здесь же это исключено.

– Почему?

– Понимаешь, там Стена – недвижимость, глухая, но парадная, всегда торжественная – она на виду. Здесь же их как таковых не строят, но каждый живет за высокой стеной. А некоторые так вообще ее с собою носят. В данном случае идя навстречу полиции, – всегда есть к чему прислонить подозрительного и обыскать как следует. В таких случаях, наши славные копы здесь говорят: «А ну, повернись к стене персональной!» (Полицейские здесь как писатели – к ним всегда поворачиваются задом. О иноязычных – я уже не говорю. Это в России иностранцев всегда обожали.) Для Америки важно спасти иностранного писателя (отечественного они тоже будут спасать, если он попадет в какую-нибудь московскую передрягу), а что он тут будет делать – его личное дело, тем более что писатель – понятие надгеографическое, надсуетное и межконтинентальное. Весь мир ему читатель, правда, сквозь толщу разных и всяких посредников, будь то цензоры-держиморды, сами рабы, или свободные и невежественные дельцы – ловцы коммерческого успеха (интересно – когда это у настоящей литературы был успех, да еще коммерческий?).