Лев Халиф - ЦДЛ

– Да там только правительство смелое, а народ, прямо скажем, стеснительный, – говорит Одиссей Моисеевич, – это здесь, в Америке, все наоборот…

– А писатели, как известно, у нас все из народа, в рот фронт! – с жаром говорит Ефеня-скульптор-сварщик-конструктивист и как-то очень недобро обращается к Падле Евгеньевичу Нерудову, нашему прозаику, еще не ахти плодовитому: – Вот ты, Падло, писатель своего слова, я хочу сказать: ты лично – хозяин своего слова? – спрашивает наш пловец и герой, как Бомбар, переплывший однажды Черное море (ему оказался нужен берег турецкий, а вот Африка, да еще с Израилем, ему пока совсем не нужна).

– Между прочим, господин Разудалов-Попович, здесь тьма-тьмущая писателей, – возмущается Нерудов, – одних только членов союза имени Льва Николаевича Толстого, к тому же орденоносного, – чертова дюжина, вы лучше к профессионалам обратитесь, а не ко мне, отцу-одиночке своих произведений. Вот народ, – поднимал еще выше свои новые джинсы Нерудов, – как из лесу вышел, был сильный мороз, смотрю поднимается… – вдруг вспомнил он детство свое наизусть.

– Ты народ не трожь! – на всю галерею загудел Ефеня Разудалов Попович-Бомбар, – в рот тебе фронт! – Сверкнув своим обликом, он еще одним нецензурным словом украсил наш слух. И неудивительно – писатели в России всегда были в центре внимания народного. Это в России они пророки, это там даже Евтушенко больше, чем поэт, а здесь они проходят, как какие-нибудь совслужащие, пока их не вырвут из тьмы безвестности и не ослепят прожекторами, как бы говоря народу – вот он, сукин сын, – про нас с вами пишет, и телекамера почему-то показывает его ноги, можно подумать, что телевидение у него в ногах валяется. Или намекает, что он ногами пишет. Мгновенье – и вот мы уже видим какую-то мадам-кондитера. И правильно – народу куда интересней, как пекут пироги. Это в России народ смотрит чтимо-поносимому писателю в рот. В то время как чтимо-поносимый писатель смотрит ему в ухо, чтобы с глазу на глаз, но не получается у них с глазу на глаз. И тогда они как ни в чем не бывало играют каждый свою роль. Артисты! Кто-кто, а народ давно народный артист Советского Союза – так счастливца сыграть! Да его на любые подмостки возьмут не глядя, потому что, если на фоне его, многомиллионного, какой-нибудь угрюмец начинает строить из себя несчастного, как бы всем своим видом говоря, что он недоволен, – он сразу же попадает в разряд сумасшедших, где его всем миром будут лечить. Наш Даня тому живой пример.

– А также презирать всем народом, – договаривает Казя.

– А может, даже и по миру отпустят пойти, – не остается в стороне Ардальон, – руки трясутся, щеки пляшут, ноги подкашиваются…

– Глаза горят, – подсказывает Бах, – ну кто не подаст?!

– Вот именно, – соглашается Гудя, – наша большая Белая Медведица, говоря по-северному, только на это и рассчитывает (явно имеет в виду он родину-мать), – навалить-то навалила, а вот кому расхлебывать эту нашу кашу с могучей кучкой посередине, разве что всем миром…

И тут, как бы подтверждая эту истину, что миру пора хлебнуть, появился Зяма Нарциссов, опустившийся несвойственно своей благоухающей фамилии, но уже частично побритый. В руках он держал огромное зеркало, в упор на него смотрящее и никого-то не видящее, кроме него. И получалось, что два Нарциссова к нам пришло.

Зяма приехал сравнительно недавно. Он не мог больше жить в отрыве от западной культуры в своей абсолютно нецивилизованной провинции. «Кроме лампочки Ильича, мне там ничего не светило! – запинаясь и волнуясь, говорил он в Толстовском Фонде, потому что ХИАС, опекавший только евреев от крестьян, почему-то отказывается, как бы не веря, что евреи могут быть крестьянами, да и «Нарциссов», видимо, не слишком типичная еврейская фамилия. Так или иначе, а мы с ним шли по одному Фонду – Толстовскому. «Отрезанные ломти быстро черствеют, – сказал он тогда, имея в виду, что все мы изюминки одного пирога, – я, можно сказать, весь крошусь, но я все же успел, и вот я тут!» Будто кто сомневался, что он приехал. Когда-то пахарь нечерноземной полосы, он жил в каком-то удмуртском районе с природой в обнимку и про цивилизацию, как он утверждает, только в книжках-брошюрках читал, и то только первое время, когда эти книжки-брошюрки были не так полемичны. «Я решил не принимать участия в спорах, – вспоминает Зяма, – потому эти брошюрки рвал наискосок и вешал в туалете вниз головой. Когда же с них стекала вся полемика, вот тогда их и можно было уже применять по назначению. Что я и делал вполне успешно. Но вот однажды я увидел иностранца, который выходил из нашей Районной Центральной Публичной Общественно-Политической Дворца имени Культуры Уборной, короче – из нашей гордости выходил и, оглядываясь по сторонам, вытирал платочком свои руки. Не иначе что-то пальчиком вывел, – подумал я, – какой-нибудь капиталистический лозунг. Надо будет почитать. Ишь ты, руки умыл. Мне и в голову не приходило ни разу, что человек, да еще с высшим образованием, просто обязан вымыть после уборной руки. Тем более после нашей. Извини меня, нездешний иностранец, что плохо о тебе подумал, непривычно и неприлично у нас руки мыть – сразу видно – писатель настенный. Не принято, дорогой, потому в сердцах изобличил я тебя и, можно сказать, указал на неправильность твоих действий. И на сколько же километров мы отстали от них?! – подумал я, весь потрясенный, и решил примкнуть к активистам на выезд, тем паче что положительная характеристика уже была.