Лев Халиф - ЦДЛ

– По-моему, наши художники до неприличия ушасты, – говорит Бах, разглядывая какую-то картину, – если их, конечно, сравнивать с Ван Гогом или, как минимум, с нашим Даней.

– Не говоря уже о том, что все до одного передвижники – вон куда передвинулись, аж за океан. По-моему, они тоже Ван Гоги – что-то ведь тоже отрезали (я не имею в виду евреев-художников, тем более ортодоксальных), – говорю я, – а Париж… как он устоял? – и туда столько их набежало. Говорят, теперь в аэропорту Орли уже спрашивают каждого прилетевшего: «Вы, случайно, не русский художник?»

– Ну, это с легкой руки одного нашего галерейщика, пригрозившего порезать картины в Лувре, если не выставят его коллекцию, – говорит Юля Гном, все-то у нас знающая, – он мне сам рассказывал, как там ножами размахивал, пока его не скрутили. Да вот он – легок на помине.

Навстречу бежал маленький человечек с большим кавказским кинжалом за поясом, сзади его волочилось чье-то чучело, кажется Брежнева.

– Ба, кого я вижу прямо из Парижу! Вот вспоминал об ком, ну и как там наш обком? Действует? – приветствуем его стоя, ибо сидеть здесь абсолютно не на чем.

– Спрашивается, и чего они сюда зачастили? – говорит Бах, – вот еще один через океан к нам бежит пожаловаться.

И действительно, кто-то с опросо-доносом бежит на очередного нечистого – не так о Пушкине написал. И как он посмел, какой-то Абрам, о нашем солнце словесном так выражаться?! Был жив – следили за тем, что он написал. Умер – следят за тем, что о нем напишут. Уже учредили всероссийское Четвертое Охранное Отделение – «Пушкинский Дом», строго бдящее за тем, что о нем сказали или только еще скажут, свои ли, чужие – не важно. Небось, уже и дровишки для костров запасли – мало ли еретиков на свете.

– Ну и какую казнь уготовили? – спрашиваем патриота (ну, все патриоты – сбежав). Еще не знает, но Терцу Абраму – несдобровать, это уж точно.

– Лично меня только «Литгазета» в Москве да какой-то уж очень древний критик Рафальский с отважным псевдонимом – Ский в полфамилии своей кусает, – говорю, – думал только они, ан нет – еще одна сявка куснуть объявилась, но эта совсем уж позор, ну ни хрена за душой. Видимо, от буквальной его недостачи и окрысилась, бедная…

– Ее можно понять – весь Добровольческий Корпус, который не гнушался ничем, давно уж в земле, – говорит отставной штабс-капитан Гржымайло, вполне еще бодрый старик, но отчасти уже мумифицированный.

– …Особенно меня умиляет, что эта клизма читает лекции в Свободном Университете, настолько свободном, что и впрямь кому не лень там лекции читают.

– Да вот и она! – показывает Бах на квадратный метр сытого человека (в данном случае природа слишком фигурально выражалась).

А вот прошел человек, необычайно похожий на Керенского.

Еще заглянул к нам на огонек будущий посол Соединенных Штатов в России Индик (девичья фамилия его Индюк).

Далее шел Рыгор, он приехал к родственнику на Аляску, погостил и остался.

Кто-то приехал из Коми АССР – комивояжер. Кто-то хочет в Либерию, там, говорят, настоящая либеризация происходит. Кто-то хочет к нам – в США, где отсутствие воли к сопротивлению любому злу уже получило философское обоснование, например, преступность – из-за наркотиков, о’кей! – так дайте наркотики в свободное пользование, и не будет преступности…

А этот пожелал быть в Париже – не дальше и не ближе. Ну зачем ему быть в Париже? «А что я – рыжий?» «Ну раскрой секрет!» Раскрывает:

– Иду себе шагаю по Москве, по их, так сказать, столице нашей родины. Так и хочется, чтобы и обо мне заговорили вражеские голоса. И, если можно, – погромче, ведь говорят же о ком-то – почему же не обо мне? А вот и Красная площадь. Иду на вы! Иду на красный цвет запрещающий – Красная площадь ведь тоже своего рода светофор, сплошь красный, все под запретом, что не вяжется с ее лозунгами и вообще что против шерсти ее брусчатки (эту мысль мы обрамим в образную ткань, а то речь его на черт-те что похожа), – но в данном случае я просто иду на красный свет, так как в голове уже дерзкий поднимается план. Раздался милицейский свисток. Иду себе дальше. Вижу, открывается стакан, в котором пребывает регулировщик моего уличного движения, – и ко мне, продолжая свистеть. Не спешит, но торопится явно. Ясно, оштрафовать меня хочет…

– В рот ему фронт! – подсказывает Ефеня. – И ты, конечно, говоришь, что у тебя нет денег, как, впрочем, и желания с ним говорить…

– …Точно. «Тогда пройдемте, гражданин, в отделение!» – за словом он в сумку не лезет. Зачем в отделение? – говорю, – сейчас позвоню и деньги приедут. Можно сказать, два штрафа тебе заплачу – один за нарушение, другой за ожидание. Так и быть – разрешает и к телефону-автомату ведет и даже двушку любезно подсовывает, тоже мне, гуманист недоделанный. Звоню: «Корпункт ЮПИ-АИ? Это говорит я, что на Красной площади арестован – у Мавзолея – шел к вождю возмутиться. Да, да, я весь вдоль и поперек схвачен, и, заметьте, не аксельбанты на мне, а ремни – весь связанный с вами свободными скороговорю. Это у меня еще от сталинизма осталось, он тоже очень быстро и очень неграмотно говорил. Но я в данном случае от волнения, а он, сукин сын, от сапожника – от полной неспособности по-человечески говорить. Да, да, его Россия не понимала. Это он хорошо ее понимал. Так вот и передайте, чтобы весь мир взбудоражить. Спешите, пока не погиб…» И так далее, в том же духе. Для пущей правдивости, разумеется, несколькими фамилиями известными сыпанул. И вот видишь, не только разрешили, а попросили уехать, так я им надоел. Не они мне, а я им, бандитам, условия ставил. Нет, что ни говори, а находчивый я человек…