Лев Халиф - ЦДЛ

За окном догорали костры. Это наши воинственные феминистки сжигали свои бюстгальтеры. Наверное, за ненадобностью. В отличие от амазонок, когда-то для удобства стрельбы из лука отрезавших себе грудь, и, как утверждают историки, – очень даже неплохую и пышную, современные воительницы избавляются только от ненужных покрышек, что и говорить – мельчают бой-бабы. Да и какие это костры?! – так, костерики, сверху и не заметишь, к тому же их тут же затоптали мгновенно набежавшие полисмены, но их грязно-дымные тени, пусть недолго, но все же успели прилечь на и без того прогорающие картины наших художников – ну хоть бы кто их решился купить, как, впрочем, и книги авторов наших, лежащие кучками при входе абсолютно свободно, – ну хоть бы кто их решился украсть! Может, стоит их тоже поджечь – вдруг набегут, спасая?

Били там-тамы, и красавиц было не счесть. «Привяжите меня к мачте!» – попросил Одиссей Моисеевич. У него была неимоверно легкая на подъем фантазия.

Ну и тип, подумал я, глядя на этого не в меру восторженного почитателя женской красоты, который и в будний-то день жаждал чего-то необычного, а сейчас, будучи именинником, весь убегал в этот, мягко говоря, градусник своего самочувствия.

– Он не может не только владеть собой, но даже частью себя, – замечает Незнанский и на всякий случай оглядывается по сторонам. Но вокруг все были поглощены происходящим на сцене. Там нумеровали претенденток на звание «Мисс самая прекрасная Елена», а покороче – «Мисс Вселенная».

– И что ты волнуешься, – тоже шепчу ему, – каждый восторгается как может.

Именины свои Одиссей Моисеевич справлял всегда экспромтом. И в этом была безусловная логика – а вдруг бы не дали имя, тем более такое. И наверное, дней рождений своих он также не отмечал специально. И конечно, не праздновал пышно, ведь родился-то случайно. Да и мог бы вообще не родиться, а родившись, не дожить до очередного юбилейного дня. Тем более там, где прожить один день уже подвиг и других испытаний не надо, мысленно Бога благодаришь – спасибо!

– Так сколько исполнилось?

– Ой, не говорите! – вскрикнул Одиссей Моисеевич, на лету подсасывая долгоиграющую пластинку своих зубов. Видимо, когда-то у него была острозубая улыбка. – Ой, не смешите! – снова вскричал он, сын житомирского англомана и белорусской феминистки по фамилии Секс, а посему называющей себя – англо-сексом, а также сексуал-демократом, ибо любил всех подряд без разбору в бытность свою там, откуда уехал. А ныне без пяти минут (вернее, пяти лет) – американец. – Как же здесь много детей! – говорит Одиссей Моисеевич, – любят это дело. Это я еще сходя с самолета заметил. Я тоже люблю, но у меня это не так заметно. Да и не те уже годы – фасад облезает и все скрытое и сокровенное неприлично вылезает наружу и становится очевидным. Была у меня мысль побороться с лысиной, она мне холодит ум. Так мне суют парик непотребный, а к шапкам я не привык еще со времен пышноволосых. Еще была идея посражаться со своим животом, наглец поперек батьки лезет. И скрывает обзор самочувствия. – Тут Одиссей Моисеевич явно скромничает. Его самочувствие всегда впереди него. А если его еще оперить метафорой – тут же откроет двери, и лишь спустя какое-то время, будто с ружьем наперевес, появится сам Одиссей Моисеевич, и все безусловно ахнут – какой он мужчина! Когда он наконец сказал однажды свое сокровенное: «Уж лучше зависеть от приемлемого общества, чем быть в обществе неприемлемом (нельзя же быть свободным от общества вообще!), а посему прощай, Концлагерь – Светоч всего человечества!» – его самочувствие уже в самолет садилось. Когда же он сам поднимался по трапу, оно уже было в воздухе и, разумеется, раньше его на Западе очутилось. «А сам Одиссей Моисеевич где?» – заволновались встречавшие в Вене. «А он будет позже», – ответило. И действительно, потом ему говорили: «Вместо вас какой-то член прилетел и вел себя вызывающе. Это, видимо, оттого, что вы злоупотребляли там у себя всяческими членствами. Лезли напропалую наверх, о душе не заботясь. К тому же вы были, наверно, слишком покладистый член». «Он у меня пострел везде поспел!» – любовно погладил он тогда свою переносицу, то место, откуда, собственно, и начинает свою самостоятельность его самочувствие, а может быть, даже его первое «я», которое одновременно и указательный палец его пола.