Лев Халиф - ЦДЛ

И еще здесь практичные люди. Скажем, падает «Скайлаб», и вот уже каски с тем же названием продают. Это чтоб на голову он, космический, вам свалился и не застал бы врасплох. Кстати, каждый месяц на каждую квадратную милю наших белых воротничков выпадает 171 тонна сажи. Говорят, этот город неотразим. Отразим и еще как в отвесном зеркале стекла и бетона и сам свою отбрасывает тень. Воспет, заснят, заспектаклен и заэкранен, захвален, затуркан, заплеван, загажен и вечно горит. И я какую-то цифру пытаюсь вспомнить пожаров, но, увы, так и вижу, как книги горят. Конечно, сапожник заметил бы, что сапоги сгорают. Загадка – сколько бы убили людей в Америке за 1980 лет, если только за один 1980-й год в одном только Нью-Йорке было совершено 1980 убийств?

– Останови-ка, приятель, свой сейф на колесах, я спрошу одного историка здешнего, этого пророка наоборот, не хочет ли он переквалифицироваться в провидцы?

– Нет смысла заглядывать в будущее, в следующем

1981 году каждый из нас может стать 1981-й жертвой. Все мы имеем абсолютно равные шансы, – скажет он не слишком радостно.

– А может, лучше, если это будет наш добрейший губернатор, всем туловищем легший против введения смертной казни в нашем штате, хотя этот факен пейзен слишком охраняем. А как известно, чем больше он охраняем, тем больше он гуманист, а чем больше он гуманист, тем безнаказаннее бандиты, от которых он охраняем, – вознегодую я тоже, – да все у вас раком, и не только у мужчин с гомоэротической ориентацией. У вас даже черствость и та всегда свежая, а хамство всегда белозубое. У нас, например, когда отказывают человеку, то говорят: «Хрен редьки не слаще», намекая им тебе в зубы. У вас же отказ с непременной улыбкой, правда, каждый зуб величиной с редьку. Все у вас иначе, начиная с окон-гильотин, экономично не распахивающихся, кухни, которая прямо в гостиной, и туалета, надо полагать, посреди кабинета… Нет! А я думал, что посреди святилища ему самое место. К тому же у вас чиновников миллиард-человекочасов (я имею в виду время, которое они отнимают. Спрашивается – откуда я знаю, ведь я только еду? – А я вижу вперед.).

– А у вас что, меньше? – спросит историк, не желающий быть провидцем.

– Так то у нас, – я ему отвечаю, – там и положено его отнимать… вместе с жизнью, к тому ж там жизнь такая, что сам с удовольствием ее отдашь. Это у нас называется «умереть за Родину»…

И тогда историк процитирует немца-писателя, что избежал ограбленья в Нью-Йорке, а потому хорошо о Нью-Йорке сказал: «Пространство! – в такой большой стране можно разрешить любой кризис…» – сказал он, имея в виду не только наш город, а всю Америку вообще.

– Герр, – скажу я историку, – Россия еще больше, однако, простите, в очень глубокой дупе сидит (профессор был поляком, и я, естественно, говорил с ним по-польски).

– Очень густо пишете, – говорит Яков Моисеевич Гуль-Седовласых, – неэкономно, тут же на пять книг, – глянул он на газетную полосу, где я уже бросался в глаза, – понимаете, на пять потрясающих книг!.. – И выписал чек на 25 долларов – по пятерке за книгу.

Это там Анна Каренина нашей литературы ложилась под локомотив «Феликс Эдмундович Дзержинский». Это там она Павликом Морозовым доносила на своих родителей, а также Сашей Матросовым кидалась на амбразуру дота, прикрывая своим худым телом ее и давая тем самым остальным подняться. Это там настоящее честное слово стоит тюрьмы, лишений, голода-холода и прочих героических неудобств. И – как говорил Назым Хикмет – «За первую книгу, мой брат, ты должен получить по меньшей мере пару пятилеток нашей советско-турецкой тюрьмы. Иначе и быть не должно…» И очень огорчился, когда меня еще не посадили, но все же надеялся, что наступит признание и посадят. Очень в меня верил Назым, да и мне не хотелось его огорчать. И тем более кивать на цензуру, не дававшую выразиться до конца, так и берегущую тебя от кабы чего (в свет) не вышло и вечно боящуюся твоим соавтором стать, если всего целиком пропустит и, чего доброго, в одну каталажку с тобой пойдет. Ничего, Назым, еще не вечер! – говорил я своему наставнику и другу, а также старшему брату, напутствовавшему меня в мой тернистый путь, да и самому умевшему посидеть в неволе не раз и не два. К тому же приговоренному к смерти за вечно живое слово, когда за стихи сажают по горло в трюм с нечистотами, а потом, для контраста, в султанский дворец и чуть ли не золотом осыпают и через пару часов снова-здорово в дерьмо. Представляю, что бы сказал мой крестный, увидев здесь гонорар мой вшивый. Он бы сказал: