Лев Халиф - ЦДЛ

– Да это не Стена Плача, она в Иерусалиме, а мы пока в Европе. И вроде ты не собирался ехать туда рыдать…

– Все равно, – говорит он, – у меня волосы встают дыбом, там где они еще растут и почему-то завиваются, от сознания, что мы должны вместе коротать такую прекрасную жизнь. Ее, наоборот, удлинять надо. Я уже почувствовал себя вполне свободным в этом мире, свободном уже давно. И мне море по колено – Средиземноморское, – присел он по грудь и поплыл себе вдаль. А я осталась загорать на солнце.

И они разошлись, как в море корабли, сами по себе летучие голландцы, благо на их борту еще не было детей. И немудрено: здесь климат – блондин, а погода – брюнетка ветреная.

– Теперь у него другая, – продолжала она свою грустную повесть, – говорят, совершенно пожилой человек, если не сказать глубокая старуха. А может, это была цветущая девушка и он ее враз состарил. Несчастная старушка с бигудевой головой. Между прочим, бигуди не простые, а золотые, и, может быть, она спит с сейфом на голове и даже сигнализацию держит.

– И где красивейшие женщины? – задается вопросом наш советский развратник (кажется, фамилия его Шибсдей, а ее – Цундап, и у нее еще есть дедушка Додик и бабушка Дора). – Где они? – спрашивает он себя, гладя квадратную голову приютившей его бабуси. – Наверное, они ходят не здесь, а там! Нам туда переезжать надо, туда, где они ходят… – И бабушка дом продала и купила новую виллу, расставшись с парой золотых на голове.

И опять он спрашивает:

– Ну, и где же они? – И сам себе отвечает: наверно, они не ходят пешком, купи-ка, бабуся, и мне лимузинчик!

Купила, недолго ломая голову, еще отвернув золотой. Что же будет с ее прической?

И опять он спрашивает:

– Ну, и где же они, наконец? – И сам себе отвечает: наверно, летают, раз нету их на земле. И просит себе самолет персональный.

Что делать – бабушка козлика очень любила. И вот он уже за штурвалом сидит и ладошку к глазам бесстыдным подносит. И опять он их не увидел, Гомер несчастный. Тот хоть вслепую писал стихи, а этот, видите ли, красивейших женщин ищет, которых, кстати, всюду всегда хватало, а уж здесь!

– Да редкость! Редкость – они! – не выдерживает старушка и по миру с голым идет черепком, поскольку все бигуди, не простые, а золотые, на него просадила, таки сделал ее нищей, подлец, но, не пройдя и двух с половиной кварталов, скончалась от горя.

И я здесь же на пляже заказал «Амаретто» за ее упокой и еще пармезанского сыра – отличнейший сыр, хоть и делают его коммунисты в Парме.

Пьета – мраморный плач, застывший навеки. Европа. Все грехи прощены. Все преступления оплаканы. Только Россия – сама по себе… колымская богородица.

Европа, бок о бок соседствует здесь величие и низость. Искусство и смерть. Скользок обрыв человеческой крайности, куда сорвавшимся лифтом летит История, но вот будто кто-то подставил ладонь – и снова-здорово наверх полезла. И так без конца.

Прохладно в металле стоять исполинам, да и в бронзе едва ли теплей, а в чугуне вдобавок – и гулко. Один лишь мрамор кровеносно молчит, прожилками светит…

Прохладно в музее, будто мамонты ходят – мамочка-мамонт и мамонт-отец, видимо, ищут средь чучел сыночка. Знобит, – глотнул я из фляги заветной, – трясет, словно это меня самого откопали. Глубокий колодец музея, что лифт во вчерашний день. Какое счастье, что может наверх он подняться…

Эй, бабушка, а что-нибудь повеселей?! И старушка История предлагает Помпеи, где знаменитая фреска с древним, как мир, сюжетом: две огромные чаши весов, на одной все золото мира, а на другой то, что мы на него положили и что, конечно, его посрамит. Я не болельщик на стадионах, но тут я болел, как последний «тиффози». Да я ли один. Крик стоял на стене и вокруг, и такое тут началось ликованье, будто это случилось сейчас – не вчера. Мужчины вопили, как женщины, а женщины, те просто на стену лезли. И было на что. Красавец! Гигант! Между прочим, с таким человечеству было грех не выжить. Не случайно все партии мира с тех пор не что иное, как жалкие подданные Его, когда любой шмикильдявка-партиец членом себя называет, но куда им всем до него, только-только пошедшего в гору.

Помпеи, засыпанные пеплом и лавой, а теперь и славой, я был потрясен впервые увиденным миром, который первым делом мне не язык показал.