Лев Халиф - ЦДЛ

Секретут-машинист, первопечатник, в том смысле, что единственный в своем роде мужчина, взявшийся за нелегкий женский труд машинистки.

…Уже не железо, но еще не желе, – подумал он, видимо, о пальцах. И вспомнил, что у его отца была вечно расстегнутая ширинка и на просьбу ее застегнуть старик всегда шутил: «Когда в доме покойник – всегда проветривают помещение…» – Смешной был у меня папа… Всегда не преминет меня спросить: «Почему, когда ты здороваешься, то резко выбрасываешь зад, или ты своей внешностью еще недостаточно развил у окружающих чувство юмора?..» О какой самоотверженной привязанности тут говорить – смеются жены и бегут, бегут и смеются…

Блестела окон гололедица стеклянная, и миллионы женщин под стеклом спят и видят, чтобы их разбудили, и каждая ждет непременно только царственную особу или, как минимум, что-нибудь особенное, но это в сказках от одного поцелуя просыпается женщина. Только в сказках одного поцелуя и достаточно, чтобы ее разбудить… И тут он увидел кентавра, человека-всадника, кавалериста в одном лице с лошадью. Или тело у него – лицо. Или лицо у него – тело. И чем-то он походил на него самого, хотя ничего лошадиного в лице Сведерского не было отродясь, как, впрочем, и ничего мифического. Рядом летел кентавр, и цокот его новых, только с витрины, копыт бил по инкрустированному паркету…

– Гроб распирало от все прибывающих газов. Одной слезинки было достаточно, чтобы вызвать нежелательную реакцию. И я заплакал. И похоронная процессия взлетела на воздух, – поведал Сведерский, почтенный мужчина лет сорока девяти плюс, почему-то всегда не учитываемые, девять утробных месяцев, – покойника след простыл, а провожающие его в путь последний, как говорится, поехали вместо него. Говорят, взрывная волна разметала их по всему белу свету, да и сам я из родного Санкт-Ленинграда черт-те где оказался. В Австралии живу под грибочком китайского и чего-то атомного. Это раньше они зонтики делали, а теперь водородные бомбы испытывают и еще терпение наше, фейерверкщики несчастные. И черт меня дернул идти его хоронить…

– А кто хоть умер? – спросил я его, немного контуженного.

– Да в том-то и дело, что не помню, какую свинью подложили нам в гроб. Последнее время я плохо стал вспоминать события и факты, а также фамилии с именами-отчествами. Видимо, хрупкий цветок распустился в мозгу – коралловый остров склероза. Не говоря уже о больной ягодке сердца. Кажется, это был начальник Ленинградского ОВИРа, – изо всех сил напряг он свою память и легкою мыслью побежал назад – в Эрмитаж, где всегда пребывал безвылазно и по сей день бы там находился, если бы не злополучные эти похороны. А за ним, гремя и бизоня и сметая все на своем пути, устремились стада непонятные и доселе невиданные. Если в Ленинграде, где отродясь не бывало кентавров, и он умудрился тем не менее их увидеть, то здесь – на земле, их когда-то родившей, – конечно же запросто их вызывал. И – что удивительно – они к нему приходили, если не врет. Так неужели за ним устремились? На что он им сдался, этот типичный хлюпик антигеркулес, этот завистливый импотент и баба? Но вовремя подоспевший грек-итальянец, служитель местного музея и к нему прилегающих развалин, очень даже понятно мне объяснил:

– Дело в том, что кентавры сбегают в мифы. Потому их не видно на улицах наших многонаселенных городов. Ваша бывшая родина – миф, не слишком удачный, но все же, как говорится, лучше, чем ничего, для кентавра конечно.

– В мифы, но не блефы! – вскричал я, забыв о тишине музейной, чем многих туристов ввел в колотун.

– Вы забываете, что они не люди. Они всего лишь кентавры. И разницу между мифом и блефом им еще не поймать, – терпеливо продолжал объяснять мне грек-итальянец (у них, между прочим, одна античность была на двоих), – не улавливают они еще таких нюансов, не понимают. Может, со временем до них и дойдет – куда занесло их, несчастных – и вернутся. Но где мы тогда им древность возьмем, которой у вас навалом, и труд лошадиный, которого тоже у вас хватает?

– Встретила человека. Полюбила. Я к тебе привыкаю, – говорю ему (надо сказать, что говорит она громко).

– И я к тебе привыкаю, – он мне отвечает взаимностью, – между прочим, мы уже приехали, дорогая…

– На что ты намекаешь, ведь ты же хотел семью? Или у нас уже есть расхождения? Или мы уже расходимся?

– В данном случае мы не расходимся, а разъезжаемся, – он отвечает, – так как я не понимаю, почему должны жить рядом, тем более вместе, человек, который плачет у Стены Плача, и женщина, которая смеется над тем, как он утирает слезы? Мы уже не можем улыбаться друг другу как ни в чем не бывало.