Лев Халиф - ЦДЛ

А вот и Гарибальди – итальянский Чапай, почему-то похожий на Верди. «Привет, Джузеппе!» – ему мы сказали. И памятник нам кивнул головой.

Мимо пролетали пролетарии на «альфах ромео», как эльфы с Джульеттой, и в отличие от наших пеших никак не мимо настоящей жизни.

– Куда они несутся как угорелые?

И бакалавр пояснила – в Термы. Раньше римляне всю жизнь проводили там. И даже Форум туда переехал. Бывало, патриций встречает патриция и говорит: «Приходи в баню, есть серьезный разговор. Заодно и помоемся…» И дневали и ночевали только там. Изредка забегут в Колизей, если новых рабов завезли, и опять на полку возлягут…

– А вот гунны зря времена не теряли – не помывшись пришли, – замечаю я, – и, почесывая свой мозоль от седла, первым делом разрушили римские бани. Варвары, им показалось кощунством расходовать так много воды. Степняки, у них она на вес золота, хоть и награбленного…

И так мы почти всю Италию прошли. С ее краю Помпеи на юге. С моего – Флоренция на севере. А где-то Бах почему-то с Манхэттена шел. И при этом, заметьте, бок о бок шли. По осевой летели машины, компактные, юркие, споловинив сидящих, летящих и что-то кричащих и вполне дружелюбных людей, и дамы с собачками по краям.

– Есть оружие холодное – колющее, шпыняющее, режущее, так и норовящее влезть в тебя, как в свои ножны. Есть оружие горячее. А это оружие кусачее и в то же время химическое, – показал я на сявок, с лаем и без лая поднявших ногу на самое прекрасное в нашей жизни – цветы. Дружно мочась и приседая, собачки по мере сил и возможностей сделали тротуары сплошь непроходимыми. В прекрасном и вечном Риме нам стало просто трудно идти. Правда, однажды вляпавшись, идешь себе, не взирая уже ни на что. В этом смысле Рим не Лондон, где владельцы собак за ними со снятою шляпой спешат и ловят их стул на лету, потому что пять фунтов штрафа грозит им, когда не поймают, а хорошая шляпа стоит куда дешевле (знаменитый английский котелок, к примеру, очень удобный для этой цели). Здесь же люди по-южному ходят без шляп и к тому ж ни копейки не платят, полагая, что собачий помет, напротив, украшает их город. – Кстати, Толстой и Гете тоже не выносили собачек, – снова вляпавшись, я сказал, – и, заметим, в лагерях не сидели. Представляю, как бы они полюбили собачек, если б чуть-чуть посидели, и непременно со сторожевыми по обоим бокам.

И, ступив уже твердо (мы вышли на центральную улицу Рима – Виа Национале) и бакалавра под локоть держа, вдруг я увидел Сведерского.

Но сначала он оглядывался в музее и шептал что-то про случай-король и про королеву-случайность…

«Это сколько же здесь богов!» – восклицал он, тоже втихую… «Сколько надо, столько и богов», – объяснили ему и попросили с самим с собой не трепаться в музее, куда шагнули парадные лики олимпийцев. Появились из облачных высей чьей-то фантазии буйной и встали с глазами навыкате и свысока, в назидание ему, смертному, настолько, что нелепицей покажется его мольба о лишнем часе поверх отмеренной, какой-никакой, а жизни. Лоскуток, отрезок, который под конец уже пробегаешь с одышкой. Дистанция, где мы все бегуны-спринтеры-стайеры, из последних сил стремящиеся к своему финишу, а Он сверху с секундомером в руке следит, чтоб не жульничали, чтоб каждый падал у своей черты. Даже здесь, в почтительной тишине, кто-то брякнулся на инкрустированный паркет. Прибежал.

«Да расстегните ему ворот!» – посоветовал Сведерский, частый здесь посетитель, частый до мозолей зрачка, потому что работал он, как правило, по ночам, имея возможность лишь днем вдохновляться. Несчастного унесли куда-то, где звонки трамваев дергали воздух, как на спящем одеяло. За окном неотъемлемая часть пейзажа здешнего – дождь, и если к нему применить десятипальцевую систему, то шел он так себе, пальцев на пять-шесть, не больше. Прикрываясь своей кумачовой тряпицей от назойливой влаги, бежал пионер – мальчик без национальности. Спешили куда-то старухи под черными абажурами своих старомодных зонтов.

Трудно единственной ниткой прикрыться, о боги! – подумал Сведерский и глянул на стоящего поодаль Аполлона. Тот, как всегда, катил на него свой белый мраморный взгляд. – Печатаешь, печатаешь, а в бюджете все равно белый лист, – привычно пожаловался он. – Нам бы вывесками махнуться. Тебе – мое прыщавое от воздержания лицо, а мне – твое, напротив, от прелюбодеяний усталое, – подмигнул он очень популярному богу. – Тебе хорошо, ты не обедал, а я пообедал, и мне тяжело, поскольку обедал я, как всегда, за чужой счет. И до того безобразно сыт, что навстречу мне какие-то ничем не отягощенные, ну абсолютно ничем не заземленные лица плывут. Легкие и не отмеченные ни на йоту. Сплошные сыры с дырками глаз… Послушай, а не братья ли мы, я – Сведерский, а ты – Бельведерский, какая разница? И у моей матери был древнегреческий нос. Это, конечно, не имеет большого значения. В появлении людей и богов не носы решающее значение имели. Но ведь когда-то и обо мне говорили лестное. И что бы ни делал, утверждали – от Бога. Так что не заносись. С тех пор, как упразднили и, что называется, опустили богов на землю, все мы равны. Все мы – братья. И все мы чуть ли не одним листочком прикрываемся, по случаю истощения растительности как таковой. Было бы что прикрывать. В этом смысле кентавры получше, лошадиная сила и человеческое лицо. Мечта одиноко спящих красавиц, только и ждуших, чтобы их разбудили. Эдакого жеребца и листочком прикрыть – смешно! Да, не мне наклоняться над ними, в этом смысле я не царевич, хоть по паспорту тоже мужчина. Мне б найти жену, чтоб служила как пишущая машинка, взамен не требуя ничего и еще читая, что написал, а то клиенты жалуются: много ошибок делаю…