Лев Халиф - ЦДЛ

– Но, сын мой, – мне возражает падре, – но, сын мой (хотя мы почти ровесники с ним), ты же другую троицу видишь, не этих, прости меня Боже, засранок. Ты же в состоянии видеть повыше этой стены, почему же другим не сподобиться и не увидеть? Вас же немало в огромной вашей стране…

– Падре, я даже умею видеть сквозь стену. И допускаю, что каждый в подполье укромном своем держит свою и надежду, и веру, и, может быть, даже любовь. Но нельзя же вечно им быть нелегально. За надеждою надо идти, и веру свою не прятать, и уж, конечно, любовью своею не торговать. А что на поверку? Надежда сама по себе уходит. Вера полегче находит крест, а то и вообще посчастливей звезду (красная вот-вот лопнет от крови). Ну а любовь – продажна, слишком кривить душой научились. И если уж врут на присягах под флагом этим кровавым, то и себе они тоже правду не говорят, а уж друг другу в этом осведомительском мире – подавно. Мне тоже, падре, в порядочность хочется верить даже самых отъявленных негодяев, а вдруг сподобятся и человека явят? Видимо, не может человек ни во что не верить. Испокон веку он верил и в идола, и в тотема, и в Гитлера, и Сталина и не казался себе примитивом. Верил истошно всем, кто поперек его жажды верить вставал и над ним поднимался. И не всегда это был античный Олимп. Это потом он опустит своего Бога на Голгофу, никак не ожидая истинной ее высоты. Человек не может не верить, не умея верить в себя. Но если, веря в Бога, он все еще, мягко говоря, далек от идеала, то кем же он был бы, если б вообще ни в кого и никогда не верил? Страшно подумать! – прямо-таки навел я падре на очевидный ответ. Разумеется, он сказал: «Безбожником». Безбожники, – говорю, – да они самые верующие фанатики-утописты, утопившие в крови всех не верующих в их утопию, которая выеденного яйца не стоит. Запутались в бороде своего Маркса, а побрить – и король-то голый. Частично побрили – поубавился их былой фанатизм, хотя делать нечего – надо по-прежнему жарко глазами гореть, слишком далеко зашли и заехали – тоже. А посему каждый пытается держаться от них подальше, каждый норовит в свой заокеан уехать, но и там знакомая Челюсть ковшом, из которого брюхо лезет. Да стряхните с себя наваждение. Это просто вставными зубами сам от страха стучит наш кремлевский старпер, как его предшественник бил о трибуну ООН своим снятым ботинком. Хватит класть им в пасть, так и самим туда можно попасть. Совсем по-другому ее затыкают. Обувь оставляют перед входом в мечеть. В старых и ветхих музеях надевают тапки – танки всюду пройдут. Или еще не трещит земля, расползаясь на все новые и новые границы? Да оглянитесь! – кричу, – бронированное стадо, хотя и без тыла-зада, гремит в вашу честь, а вы о хрупком паркете, над которым пророс одуванчик вчерашнего вдохновения. Это вам он по душе, а у них от него аллергия. Руки чешутся смять…

И зарделся мой друг падре Нило, черный цвет сутаны только и ждет лицо подчеркнуть. Осенился крестом, ну а я уже не на шутку завелся:

– Я тут видел, верзилу сопляки обирали, угрожая ножом перочинным, между прочим у всех на виду. По-моему, они сами боялись своего же оружия, до того вспотели от страха и волосы мокро за шею текли. Это потом при таком-то отпоре они окрепнут, естественно обнаглев. А пока до чего ж они жалкими были, что я даже подумал: дяде совестно их отпихнуть, потому так безропотно им потакает, а зрелище, надо сказать, недостойное глаз мужских. Ну, добряк, – про себя я отметил, – ну никак не желает им дать по шеям. Это какое же мужество надо иметь, чтобы вот так сдержаться! Нет, я человек не мужественный – я им сейчас преподам урок, соплякам охамевшим, – вскипел я, будто это меня потрошили. Я и шага не сделал еще, как рванули они наутек. И сразу ожил народ в округе. И, о боже, как же тогда возмутился детина: «Если вам надоело жить, это не значит, что я умирать собрался. Они же могли обозлиться и пырнуть в мой живот ножом!»… И затрясся, и пошел кумачово – у него, видите ли, наступила разрядка. Вот она, ваша разрядка, которую вы дарите нашим бандитам, одно-то понять и способным, когда им сдачи дают. Да так, чтобы сразу с копыт опрокинуть. Не случайно же у нас по большому загулу слезно так просят: «Ну, врежь мне по морде, коль ты меня уважаешь!» И дашь ему по анфасу загривка, где зубы глаз покрупнее, и вроде опять человек. Слышал я, здесь при чековых книжках все одно носят деньги в кармане, чтобы тут же отдать их, если попросят (ныне нищие с пушками ходят). Мол, зачем же просителя волновать? Еще удавит тебя за копейку, еще укокошит, позарез ему, видно, деньги нужны, раз нож вынимает. Э, подумал я, господин хороший, если ты перед этой угрозой сопливой так сплоховал, что же будет, когда затопочет орда (да уже топочет, просто еще до тебя не дошла) – заспешит, распаляясь от белого мяса, как когда-то от белого хлеба с вековой своей голодухи, – паричок не успеешь с завиточками снять, так сказать, вторую свою прическу, чтобы каску надеть. И кофе допить не удастся, чтоб ножку резвее закинуть на танк, как бывало на девицу, какая получше. Кошелек накопить ты умеешь, а вот защитить заодно и себя… Их тьма и тьма, и имя им легион, совсем не почетный, дорогой мой падре. От любого общежития меня воротит. Так и хочется спрыгнуть с самой высокой горы, да вот высоты боюсь. Так и хочется разбежаться и головой своей такой расчудесной да в эту проклятую нашу стену, естественно никак не надеясь ее прошибить, а всего лишь не видеть. И подвигся однажды на этот я шаг. И – о чудо – в стене просвет забрезжил. И это при том, что разбег мой был маловат (какие в камере одиночной метры!), а может, кто-то долбал и с другой стороны, не один я такой настырный? А может, жизнь не такая уж беспросветная штука? Но так или иначе, а в крепостной зазияла дыра, и я очутился в неведомом мире, снова родившись, эдакий крупный ребенок в распашонке своей тюремной, ибо счастливых сорочек тюрьма отродясь в каптерках своих не держала. И, как видишь, предстал пред очи твои, вместо того, чтобы попасть повыше – под самые, что называется, очи. Но раз уж ты доверенный на земле исполнитель Его и работник, конечно ж без исповеди не обойтись. По инерции я все еще там – в своей камере одиночной, или палате дурдомной, или выпущенный во двор подышать, короче – дома и, как всегда, по общению с равным себе тоскую. Но на самом-то деле я здесь. И отчего-то мне не визжится от радости, падре, а я ведь даже не смел и мечтать о приволье таком, где пасетесь вы безмятежно средь тучных своих хлебов посреди благолепий таких, да если бы знали мы, сидя у зловонных наших параш посреди наших дружных народов, все как один вдыхающих их, если б знали мы, как вы разлюбезны с вертухаями нашими, что красно-парадно к вам приезжают без овчарок своих и обязательно к вашему папе спешат, когда их, как минимум, следует к маме послать хорошенько, а вы – единоверцы наши и братья – устраиваете им пошире прием, и в вашем лазурном небе безоблачном такой провисает чмок прямо-таки жаркого поцелуя, что темнеет в глазах. Это надо видеть. Это надо сюда приехать и видеть, не веря своим глазам. И уж тогда засмеяться до слез, как мы это делали дома. Или заплакать всерьез, что нам пока незнакомо. Сидя там, мы, конечно, знали, что Запад уступчив. Был бы покрепче – и мы б не сидели по тюрьмам, руки сложа. Доходило с трудом сквозь глухую ограду про минутную слабость его – вдруг спасти вопиющих несчастных, а потом на съедение их же отдать, подгоняя их в спину прикладом. Или Вьетнам защитить, чтобы опять же вернуть палачам с извиненьем – был Вьетвам, а теперь он Вьетнам. Или к другу давнему вдруг повернуться спиной – да гори ты огнем! А то еще близоруко в какой там по счету Мюнхен приехать… Но это опять же своими глазами потом мы увидим, а сидя там взаперти сквозь намордник высокий окошка, веками немытого, кто же мог там увидеть такое, да и мыслимо разве было представить, как цветущий и розовощекий Запад, спасшийся от одного фашизма, пойдет брататься с другим. И при этом будет сгибать свой рост исполинский, чтоб на него плюющим еще удобнее было плевать. И еще подкармливать их, чтобы во рту поганом не сохло. А ведь чуть посильней надави – и дух испустит ваша угроза. И вот уже поток мутноватый попер. И кто-то в потоке этом родную парашу унюхал… Свобода, свобода… Куда я попал?