Лев Халиф - ЦДЛ

– Почему? – интересуется он из глубин.

– А чтобы можно было только Кремлю побираться.

– Ну теперь-то уже можно всем.

– Нет, это позже наступит, пока же едет привилегированная голытьба.

Лежу на пляже и решаю – и куда ж мне ехать?

Плещется море – прачка-русалка, пена мыльная, и вот они, белоснежные облака. Плавит солнце песок, будто не пляж тут, а завод стекольный. И среди Средиземноморья не мираж, а воочию русская речь. Не такая родная, как если бы сам говорил, но все же.

И тут появился граф Заиметьев-Борзани-Делакруа, большой поклонник Феллини, и громко задумался:

– Это кто же ее, интересно, страждет, когда мои собаки на охоте?

При виде красивых женщин он неизменно задается этим вопросом. Оглянувшись, я увидел идущую к нам бакалавра, имевшую обыкновение всегда появляться из пены морской. Я, естественно, познакомил с ней графа, который не преминул заметить, что перевод как жена: или красивая, но неверная, или верная, но некрасивая. Видимо, он посчитал ее моей переводчицей только. И вообще это донорство (будто без него я не знал) – и какой идиот задаром отдаст тебе кровь? А потому здесь сплошь и рядом переливание из пустого в порожнее. И меня ему жаль, ибо, насколько он понимает, по-русски я один из самых первых поэтов. На что я ответил, что первых много, а я, скорее всего, второй. И вообще поэтов, в отличие от цыплят, по осени не считают – не у каждого она Болдинская и золотая. А что касается переводчиков, то мне нужен соперник и нам на равных следует говорить. А не щелкоперы, что ядра глотают, а шелуху выплевывают в зал. Это у нас из любого Хемингуэя можно Кафку сделать. Гений у нас под своей фамилией зачастую писать боится, вот и отводит душу на иностранных хулиганах. Потому у нас если уж Шекспир, так Шекспир. «Принц помешался… и на какой же почве? На датской, милый мой, на какой же еще?..» Если ты, твое сиятельство, найдешь это у Вильяма – еще одну псарню куплю тебе племенных жеребцов, чьи уши торчат без крахмала… Вот оно, наше проклятье – язык, который до Киева и доводит, когда взаперти и между собой. А высунься в мир и держи за зубами. Язык мой – враг мой, так это же дома?! А здесь, где международно, межзубно, междуусобно и так далее меж, – чудодей, говорящий на русском, – нем. Здесь, где рукописи не сгорают, поскольку не жгут, а, напротив, хранят в назиданье потомкам… Да, но рукописи на ИХ языке и микрофоны тоже на ИХ языке. Нет, я уж буду по старинке, как итальянцы, руками, словам помогать. Писатель, он тоже жестикулирует. Только на бумаге.

– Это твоих рук дело? – спросит издатель.

– Моих.

– И ты не умываешь руки?

– Нет.

– Ну, тогда не пойдет, – скажет он. И еще добавит: – Ты бы еще Софокла сюда приволок! Читателям совсем не это надо. И вообще, пиши-ка ты, брат, левой ногой, и я пожму твою левую ногу!..

– Не ровен час, так и скончаться творчески можно, – говорит его светлость граф Заиметьев-Борзани-Делакруа Всеволодович.

– Кстати, «не ровен час» они переводят как «кривой», – говорю я, почти что расстрелянный переводчиками, которые, переводя, напевают «Ах вы, сени, мои сени», то есть «вестибюль мой, вестибюль»… В этом отношении здесь все страны равны. Все страны здесь равных возможностей, а какие могут быть возможности, если все равны? Где-где, а в творчестве демократия невозможна, и не только потому, что оно уже демократично по своей сути…

– И у нас там либо Крезы, либо крези [12], – сказала бакалавр из Миннесоты, но живущая в Турине и сбежавшая однажды из Нью-Йорка, где тоже итальянцев хватает, когда мы спросили ее, почему она покинула этот город, замечательный уже хотя бы потому, что я туда еду.

– Там я жила как в Африке.

– Что, голыми ходят? – буквально в один голос спросили мы с его сиятельством.

– Не совсем, хотя и раздевают догола, и частная школа для белокурой дочурки, не слишком желающей выделяться среди своих черных сверстников, и квартира, чтобы уже всем нам не выделяться, и восьмипроцентная такса наша нью-йоркская (и как еще там воздух бесплатен!), и вечная проблема парковки наших непомерно больших автомобилей… И вообще там очень дорого стало жить белому человеку, хотя в Европе – еще дороже, – грустно сказала она, в меру милая и в меру образованная, видимо, она обожала золотую середину и по возможности избегала крайности. И действительно, в Америке чем легче потерять жизнь, тем она дороже стоит.

– …Но зато у нас страна равных прав и неограниченных возможностей… даже для ограниченных людей, – продолжала она (благодаря ей я уже частично въехал в Америку, с таким же успехом я могу утверждать, что был и в других странах нашего вполне объятного мира, например в Тунисе), – у нас демократия, – взволнованно говорила моя бакалавр, – мы не вправе презирать человека, даже если он полный идиот. Да и как бы иначе мы замечали людей способных, необычных и талантливых, не будь пускающих слюни дебилов. У нас даже негры и те белеют. То есть становятся с белыми на одну ногу, отчего у последних несколько изменилась походка…