Лев Халиф - ЦДЛ

– А что будет, если черные окончательно встанут на ноги… белых? – поинтересовался я.

– Ну, прежде всего они захотят, наверное, чтобы их называли светло. Как минимум, «Ваша светлость!», – улыбнулась она нашей собственной светлости – его сиятельству графу, – уж в Нью-Иорке-то точно.

– Но ведь Нью-Йорк это еще не вся Америка, – воскликнул граф, – а многие вообще считают, что к Америке Нью-Йорк не имеет ни малейшего отношения, настолько он сам по себе…

На это она заметила, что вся Америка рядом с Нью-Йорком – провинция. Так что получается, что в центре жить всегда дороже и опаснее, ведь все без исключения хотят в центр. Никто не хочет быть конечностью, каждый хочет быть пусть маленьким, но все же пупком этой вселенной, имя которой – Нью-Йорк. Ворота страны, их никто не минует, более того, здесь и остается. Дальше не тянет. Плыл-плыл, да я ж не Колумб, черт возьми! – говорит наконец-то прибывший, – я и так долго плыл…

И если уж меня к Нью-Йорку прибило, зачем же мне дальше-то плыть? И всплывает…

– Но Нью-Йорк ведь только начало США, – вконец разволновался наш граф.

– Ну, если весь мир туда сэмигрирует, а к этому есть предпосылка, вполне окажется, что и конец, – заметила бакалавр, которая конечно же была не против эмиграции как таковой. – Тебе, дорогой, еще предстоит открыть Америку, – говорит она мне, – уж для себя хотя бы, и я не буду и не хочу лишать тебя этого удовольствия…

– Нет, Америку я открывать не буду, – сказал я ей убежденно, – она настолько открыта, что удивительно, как не лопается еще от едущих и оседающих в ней, особенно в последнее время, когда, ее проклиная, в нее бегут, как бы прикрывая Америку своей спиной на утлых своих лодчонках и на комфортабельных самолетах (слава богу, не среди акул). А может, когда-нибудь повернутся грудью? – с надеждой в голосе я спросил, и голос мой зазвенел булатом и потянуло на брань.

– Да нет, побегут дальше – к благополучию, – заметил граф, – ведь чем открытее общество, тем больше туда и охотнее едут. И потом – кому не нравится на голове ходить. А уж вы-то точно там ходите вверх ногами, как, впрочем, и вы в России вниз головой, – улыбнулся он мне, – но если у вас отвисают мозги и никто на земле не обращает на это внимания, хотя творят черт-те что, то американское хождение вверх ногами просто сводит всех с ума. Земной шар прямо-таки округлился от ненависти к Америке, просто удивительно – за что вас так ненавидят?

– Вот именно, за что? – чуть не заплакала бакалавр.

– Это просто такая форма любви, – успокоил я ее.

– Но почему же тогда нас так любят? – не унимала свое возмущение бакалавр, все же американка в душе, хотя и живет в Турине.

– А действительно, за что мы любим США? – стал обращаться я ко всем подряд, кто сидел, лежал или просто занимался своим делом. Один по старинке сразу же послал меня за океан к своей маме, а некоторые вполне дружелюбно отнеслись к моему вопросу. И даже остановились, что просто удивительно в этом невероятно деловом мире, потому и расчетливом.

– Все дозволяет, – сказал один интеллигентного вида синьор, – там даже в ООНе, среди нескончаемой вони, можно сходить на нее по-большому. Это называется «Иду на вы!».

И действительно, один снимает ботинок и по столу им колотит. Другой, вероятно, запросто снимет штаны, заведомо зная, что пинком туда не ударят. Напротив, спросят – и что он так обидчиво щечки надул? Третий на мягкое кресло вскочит ногами, чтоб голосом более высоким, чем сидя, Америку заклеймить, да он, может, затем и слез со своей пальмы, чтобы у бледнолицего брата в доме вот так шалить. Я думаю, Америку любят за скорую помощь не важно кому – будь то злейшие друзья или добрейшие враги. Любая странишка, недоразвитая или перезревшая, скромная или обнаглевшая, может рассчитывать на ее помощь. Всем от мала до велика поможет – и дистрофику, плюющему еще на себя, хотя и целился в нее, и уже вполне окрепшему – сверхдержаве у самого своего горла, где и нас сверхдержали, пока не сбежали, ибо нас не очень-то радовала перспектива: ваши – нашим, а нас еще глубже в параши.

– Ну а Европа? – спросила бакалавр.

– Ну а Европа? – спросил я интеллигентного вида синьора, который оказался арабом (это его пассионарные братья когда-то на кривых своих саблях принесли ислам).

– А ее не надо было спасать, – сказал он, – никто не хочет, чтоб его спасали. Это унизительно, когда тебя спасают. Это дважды унизительно, потому что они дважды вступали в войну, чтобы спасти Европу. Старушка знала, на что шла, – распалялся араб, который по документам оказался немцем, к тому же восточным, изредка наезжающим сюда туристом, – вечно янки лезут не в свое дело.