Лев Халиф - ЦДЛ

– Вот видишь, дорогая, ну зачем вам надо было ввязываться в эту историю? Я понимаю, когда не от хорошей жизни идут воевать, но вы же всегда преотлично жили. Иногда даже хочется вас спросить: «Ну и как вам не совестно так преотлично жить?»…

– И потом, они вшюду демонстрируют свое богатство, – осторожно вклинилась в наш опрос вполне миловидная дама, видимо, чья-то бабушка, долго не решавшаяся высказать свое мнение, – они шмеются над нами, – вдруг стала она шепелявить смелее, вероятней всего от волнения, – и вообще они гангстеры и филантропы и всю мафию нашу к себе переманили, «шволочи»…

– У нас они чуть Колизей не купили, – поддержал ее многодетный старик – на нем сидели, лежали, стояли и прыгали очень милые крошки, хотя он был древен, как чуть не купленный Колизей, но еще бодрый, по крайней мере, он не демонстрировал своих развалин, – но мы им сказали – наша история неподкупна!

– А у нас Парфенон, – вмешался, видимо, грек – бывший эллин, – правда, они много чего понастроили, будто кто их просил. Но мы им тоже сказали: будущее – не продается. Мы – гордые люди своих развалин.

– Не иначе вы всех хотите сделать американцами, – говорю я своей ненаглядной, – ну какого, спрашивается, рожна надо было восстанавливать разрушенное не вами, а если и вами, то разрушенное не до конца. И что это за манера тратить миллиарды на своих бывших врагов, а бывшим друзьям, которые тоже враги, прощать лендлизы, также миллиардные. Не в Троянского коня корм…

– А затем, чтоб уже не на старых, а нами отстроенных стенах прочитать: «ЯНКИ, ГОУ ХОМ!» – ответила она – американка, любящая свою страну, правда, издалека, но наверняка часто туда наезжающая, потому что нет ничего радостнее, чем встреча с родиной. Тем более с такой. Вот я лично с Марса буду тосковать еще больше по всем родинам сразу. Сотни ностальгий будут разрывать мое бедное сердце до той поры, пока я вновь не вернусь на землю, чтобы снова с нее улететь куда-нибудь подальше, откуда она не видна. Чем дальше родина, тем она ближе, особенно та, куда мы уйдем…

– Не грусти, дорогая, добрый и отзывчивый народ другого ждать и не должен, – как могу ее утешаю, – человек – вещь паршивая, особенно паршивый человек. Не бери в голову то, что в голову не берут. Не случайно же раньше палачи ворчали: «Вот напичкают всякой всячиной свою башку, потому и не катится, а как легко отделилась!» Они почему-то считали, что, не в пример заднице, голова должна быть легкая. Решено – я еду в твою страну. И как я мог еще сомневаться, что твоя страна – не моя страна.

И она помахала мне ручкой, моя милая бакалавр. И вскоре стала размером с грудного ребенка – так высоко я поднялся.

Глядя на нее сверху, так и хочется ее охранить, так и хочется ее уберечь, малютку, – видно, подумал я вслух.

– Ты о ком? – спросил сосед самолетный и совсем не застеночный, незастенчивый и вообще не сосед, а просто рядом сидящий.

– О планете нашей, – и в голосе моем послышались слезы, – с высоты она такая безобидная – агнец и только. И потом, мы-то знаем, какую уготовили бойню этому барашку с голодухи. А ведь и впрямь Золотое Руно для каких-нибудь аргонавтов, летящих к нам на всех парах, но конечно же не успевающих…

Сверху Земля действительно казалась безобидным барашком – кудряшки лесов и колечки озер, а шерсть океана, та просто лезла в глаза. Но стоило ему пропасть, как снова и снова лоснился каракуль ее, пока крепко сбитыми плотами не поплыли внизу города.

Мой сосед, благообразный профессор, больше похожий на петуха времени не только видом своим, но и умением кукарекать с кафедры, заметил, что СССР не следует называть Россией (будто СССР – Монголия только), Россия – это нечто совсем иное, и если она и допустила СССР, то только потому, что русскому человеку свойственно пострадать. Дай ему страдание само по себе, он его не возьмет, наш русский человек, но пострадать публично – это пожалуйста, с удовольствием.

На что археолог, решивший сэмигрировать в будущее, заметил:

– Вот держу, бывало, череп чей-то в руках и думаю – этот уже побывал на том свете. Белые промоины глаз. Провал, зияющий посередине. Если б он глядел, то теперь-то уж точно видел бы дальше своего носа. Теперь-то нос ему не мешает. Вот как заставить свой череп видеть при жизни? Копаясь в прошлом, мне иногда кажется, что я ворошу будущее…

– Ну и что нас ждет впереди? – спросил мастер на все руки – и топор и скальпель, в общем, слесарь-гинеколог. Голова его была налита злостью, как капюшон гремучей змеи. Он явно мучился с похмелья и еще тосковал по любимому псу, которого звали Антабус, – ему не дали его увезти. Рядом с ним сидел бывший член Союза писателей, можно сказать Тургенев, тоже решивший пожить в Париже, а вот теперь передумавший и летящий в Нью-Йорк. «Летим, братцы, летим!» – чистил он перышки, особенно тщательно то, которое ему вставили. Вот им-то и будет писать, если будет писать.