Лев Халиф - ЦДЛ

– Да, но и там безвоздушность. Он тоже отмерил предел, наш Создатель, – я ей возражаю.

– Но есть же второе дыхание, – не унималась моя фантазия, – повыше включается вторая, что ли, ступень… Для художника ничего не должно быть сокрыто. Хватит слепыми щенками тыкаться в загаженную колыбель. Достаточно и того, что снизу свой виток начинаю, напитав его пронзительностью оголенных своих проводов, зачищенных для контакта. А, как известно, – внизу все дотла сгорает…

– Ты хочешь сказать, что мы с тобой голые на все времена?

– Голой фантазии не бывает – обязательно одежонку найдет, будь то мрамор или даже клочок бумаги.

И мне захотелось в бронзу отлить и в мраморе запечатлеть, а также в чугун запрятать ее веру в меня, так растрогался я, вот так однажды ее послушав.

– Ну, вот ты в мире ином. Это я не знаю границ, а ты с такой легкостью их переходишь, а теперь и перелетаешь на крыльях чужих, имея мои за плечами. Пора дать волю и мне.

– Да кто тебя держит – лети! Здесь высота не схвачена за уши. И гомон вокруг, будто все в состоянии ее достичь…

И она замолчала, будто пожелала остаться эпиграфом, то есть на самой высокой наре любой порядочной литературы.

И действительно, вокруг что-то стало повсенародней. И куда подевалась бесшумность и чинность, когда ты въезжаешь в эти врата.

Сновали таксисты, туристы, путешественники, паломники, беженцы, гастролеры, а также верующие туда и назад. Видимо, это они наперебой раскрывали рты. И вот уже можно с трудом их расслышать:

– Ну когда же мы полетим, побредем, поедем? Нам невтерпеж! Когда, черт возьми, мы тронемся в крестный наш путь?

Гид отвечал невпопад и на древнееврейском своем матерился.

– Не хотим больше ждать и сидеть сложа руки. Мы готовы пешком по воде, как Он… Вы только скажите – как пройти на Голгофу? В вашей брошюрке ничего не поймешь…

– Господа, не волнуйтесь, сейчас полетим. Ша, болельщики, потерпите!..

Стеклянный собор аэропорта. Праздничный (и это понятно – наконец-то и ты прилетел). Хрустальная мечта, хрупкая, но осуществимая. Мираж, ставший оазисом. Возвращение блудного сына, отродясь не бывавшего здесь.

Стеклянный собор… Весь спектр неистощимых красок, беззвучных доселе, задышал многоголосым органом, густея под куполом, там их купель…

А это еще что за всполохи-вспышки? А, любопытная пресса сбежалась, будто цирк привезли. Тоже понятно – чем железнее занавес, тем всегда неожиданней сцена. Приподнялся чуть-чуть – и вот уже ноги бегущих видны. Вон как пятки сверкают! Ну а если повыше поднять этот ржавый подол – вся Россия на цыпочках топ-топ-топ – и сбежит. Не случайно на Западе любят русский балет, чья лучшая половина уже своей ножкой «гуд бай» махнула.

Запад с его лондонским Сохо и Пикадилли. С Колизеем, Форумом и фонтаном Треви. С Веной и Венецией. С Амстердамом и афинским Акрополем.

Запад с мадридским Прадо и конечно же с корридой, где человеко-бык, в отличие от кентавра, сам себя убивает. Но, правда, есть еще хота и болеро.

Запад с его Елисейскими полями и Монмартром… Француженка-Свобода – и вот он, Нью-Йорк.

Стерильная Швейцария и никак не фильтрованная Америка. Чистенькая Швейцария с поштучными гражданами (в отличие от потолпных США), как если бы в Древнем Риме ходили только сплошь патриции и никакого плебса, то есть плебс-то, конечно, есть, но он прет уже из самих патрициев, как бы подчеркивая их аристократичность. Стерильная Швейцария и, напротив, сточный Нью-Йорк.

Туристские залы Земли. То отлет навсегда, то прилет навечно. Таки попал на Тот Свет. А что, для России я умер, а для Америки еще не родился, хотя нет – вон со «Свободы» уже пеленки несут… (это настоящая встречает с моря). Да и сосок здесь много, заткнуться чтоб – изобилье. Вот-вот младенец заплачет, и Мама-Свобода прижимает его ко груди.

– Вы уж поосторожней, понимаете, нас и так ведь глушат… Боже, храни Америку. И царя – тоже, – подсказывает его сиятельство – бывший таксист.

– А что, недостаточно хранит?

Вот почему здесь грудные младенцы с пистолетами вместо зубов молочных, а уж взрослые дяди, небось, с базуками наперевес.

Неслышно подкатил лимузин многоспальный. Щелкнула дверца, как негритянка жвачкой, но прежде чем влезу, я вот что вам не премину сказать: «Конечно, я лобызну, и не в щечку, новую маму, но позвольте мне сделать это по возможности самому. Я ведь откуда приехал – из страны Советов. А почему я приехал – хочу без советов прожить», – сказал и в лимузин многоспальный залез и откинулся на сиденьях удобных, разумеется, шторки раскрыв. И начал я лучше позже, чем никогда. И поехал я лучше дальше, чем никуда, ибо дальше некуда было жить там, где одна лишь польза из всех и была от бетонной стены – в нее колотили словами весомыми. Была бы обычной – говорил бы, как все. А так, глядишь, из тюрьмы и выходят поэты. И все еще по привычке на слова нажимают, будто все еще там сидят. А посему простим им, когда ярче обычного говорят здесь, где словом не надо бетон таранить. И вот на тебе – просят выступить поскромней.