Геннадий Прашкевич - Большие снега

Ночь заставит тебя не спать
и каскады воды обрушит.
Она знает, чем травят души
и века обращают вспять.
И по локоть уйдя в пески,
будешь думать, забыв про звезды:
кто там, волосы распустив,
плачет —
женщина?
или остров?

Как в память, как в твои тревоги,
как в древний, но живой обряд,
как на забытые дороги,
мне возвращаться в листопад.
И в нем, шуршащем, слушать, слушать
ночное колдовство костра,
и голос ветра, что, как души,
вдруг раздевает дерева,
и обдает тревожным дымом
из желтой-желтой тишины,
где были мы нерасторжимы
и все-таки разделены.

Мне возвращаться, возвращаться,
бродить в распавшихся лесах,
и, как деревьям, отражаться
в озерах, в реках, и в глазах.
И удивляться на покосах,
зачем в себе я берегу
берез дымящиеся косы
на пожелтелом берегу?
И почему в потоках света,
доверив жизнь свою костру,
всем телом чувствую планету,
гудящую, как на ветру?

Корабль уходил,
а я оставался
на склоне горбатого вулкана,
жерло которого, затопленное водой,
просматривалось до самого дна,
стоило лишь мне
оглянуться.

Я знал, что взойдет Луна,
вздыбит холодную воду
и туманы затопят обломок земли.
Но это знание приносило мне радость.
На склоне вулкана я лежал в траве,
и земля подо мной вздрагивала —

единственная,
достойная тебя,
соперница.

А ветер, как песочные часы,
сорил песок и с ним же падал наземь.
Валунный берег. Звезды как весы.
И – Азия.

Стеною поднимался океан,
стеклянной неподвижною стеною.
И вот оно,
лучом проткнув туман,
восстало Солнце прямо предо мною!

И луч его
проваливался в глубину
медленно, как цветной парашют,
в конусе которого
таинственно вспыхивали
медузы,
водоросли,
голотурии —
всяческие подводные чудеса,
а потом,
сразу,
высветилось дно,
покрытое бурыми валунами,
между которых
боком и суматошно
носился
краб.

Попробуй разберись, откуда
мир начинается —
с воды,
как ощущения беды,
иль с неба —
ощущенья чуда?

Барханы.
Рыжее стадо.
Бредут над водой барханы.
Круглые спины впитали дикую злую пыль.
Толкаются, суетятся, вертятся, как бараны,
орут на низкие звезды, вытаптывают ковыль.

Лоскутное одеяло брошено под копыта,
звезды поводырями светятся сквозь дожди.
Стадами бредут барханы, каждый бархан упитан,
каждое стадо верит, что впереди вожди.

Дымка.
Соленый ветер.
Долгие перепалки.
Блеют жадные ярки.
Самцы слепо верят в ложь.
И все же любое стадо встречают когда-то палки,
а самых жирных самок находит острый нож.

Барханы.

Бредут барханы.
Сквозь дымку, сквозь вечный трепет.
Окрашенные закатом, не знающие тоски.
И медленно гаснут вопли, стоны, любовный лепет.
Проходят стада барханов,
молчат над водой пески.

Мы в тумане вторые сутки
и локаторы сквозь туман,
как сквозь тело гигантской губки,
жадно щупают океан.

С низких палуб несется пенье,
голос низок и чуть устал.
Океан нацепляет пены
на бредущий в ночи металл.

Но не скажет,
кому тоскливо
ощущать этот влажный мир,
отделенный от Сахалина
первобытной грядой Курил.

И не скажет, дано ли встретиться
нам среди этих вод?
Туман.

Медно светится.
Мерно светится.
Мирно светится
океан.

Я – как ветка.
Имею собственные колебания,
а раскачиваюсь вместе с деревом.

Боюсь однажды увидеть
отрубленную ветку
или голое дерево.

А море вновь оставило богатства
неведомые. Кто их стережет?
Медведь, что роет груду ламинарий?
Или баклан, что сер, как птеродактиль?
Или огромный сивуч в белых шрамах,
похожий на немецкого студента —
задиру, хама, дуэлянта?

Я собираю банки и бутылки,
сдираю с них цветные этикетки,
откручиваю пробки с плоских фляжек,
рунические знаки на которых
мне говорят о старых крепких винах,
которых я не пробовал.