Геннадий Прашкевич - Большие снега

И, руки протянув, кляни нас, не кляни,
мы держим не себя, а небеса любви.

А мир глядит на нас, и если мы умрем,
сто тысяч жадных глаз изобретут любовь,

сто тысяч жадных рук ее изобретут
со всем набором мук, и в мир ее внесут.

И что там сто сердец, и что там сто веков!
Кто обречен огню, тот выше всех костров.

Он знает, как звезда становится звездой,
он знает, как глаза вдруг полнятся слезой.

И сколько б ни гореть, он будет вновь и вновь
изобретать любовь, изобретать любовь.

А мыс Марии сказочно красив!

Я понимаю ярое упорство
отъевшегося нерпами медведя,
который, как последний камикадзе,
приходит каждым вечером с Бакланьей
и смотрит на мигалку маяка.

Он зачарован вспышками немыми,
он медлит, нервно поводя ноздрями,
и мнет когтями красную бруснику,
пытается понять,
откуда свет?

А мыс Марии, рыжий до бесстыдства,
сгорает в рыжих лиственничных перьях,
в лианах, в шикше, в пламенной бруснике,
как будто говоря: «Спеши! Иначе
сгорю дотла, и кто тогда узнает,
что эта осень, может быть, явилась,
как болдинская Пушкину, —
тебе».

Спасибо, мыс Марии, за участье.
Я улетаю.
Тело вертолета,
как желтый лист,
плывет над маяком.

Мне не пристало хмуриться и плакать.
Что слезы? Ведь нельзя убить пустыню.
Пустыню можно только заселить.

Я возвращусь. К чему здесь обещанья?
Узнавшие любовь
стремятся жить.

Прежде всего вспоминаю лоб:
выпуклый, желтый, блестя пластмассой,
он возвышался, как злой сугроб,
над потемневшей от времени массой
щек, подбородка. Сплетенье жил,
съеденных нервами в сумрачных драках.
Он по-корейски кричал и выл,
он по-корейски молил и плакал.
«Переводи, – умолял, – вводи
слово за словом в тот мир, что спаян
словом и делом. Переводи!
Делай, что хочешь. Ведь ты – хозяин!»

Падая лбом на край стола,
будто предчувствуя холод разлуки,
он на мгновение умолкал,
веки сжимал, опускал руки.
«Переводи! – умолял. – Вводи
в лес, где ручей никогда не смолкает,
в ночь, где смятением дышат дожди,
в дождь, где снега, как смятение, тают.
Переводи! Над сиянием слов
дух затаив, будто дышишь на свечи!»

И он умолял говорить про любовь,
и холод сводил его круглые плечи.
И через безденежье, через борта
дней, что иллюзий давно не питают:
«Розе, – шептал он – благоухать
злые шипы никогда не мешают».

В темноте ничего не найдешь,
в тишине ничего не услышишь.
Только ночью с глазами закрытыми
можно видеть все то, что невидимо,
можно слышать все то, что неслышимо —
ощутить
приближенье
стихов.

Черемуха осыплет белый цвет
на тропы, приводящие к разлуке.
О, не смотри, что волосами сед,
весною и цветами
пахнут руки.

И опять весна наступает,
сходит снег, как моя тоска,
солнце жжет…
Быть может, растает
белизна
моего
виска?

Хотя весна —
не вижу ласточек,
не слышу соловья,
и берег пуст, лишь чайки мечутся, играют,
танцуют над водой, ведь море – их земля,
они его таким и принимают.

Я стою в полосе прибоя
до колен закатав штаны.

Между мною и Солнцем дорога
пролегла лучом золотым.

Я колеблюсь, легка тревога:
ах, успею ли я схватить
уходящее в море Солнце?

А вода так щекочет ноги!

Минувшей ночью набросал мороз
на стекла стебли белоснежных роз.
Но слаб цветок, не знающий земли —
все утро слезы
по стеклу
текли.

На иву, как на юность, я гляжу.
Не умолкай, невидимая птица! —
на детскую свирель похож твой плач.

Воды напившись, не таи обиды
на мшелый камень, что в воде лежит.
Источник глохнет, если нет защиты,
как гибнет воин, потерявший щит.

Полвека ждал,
был черен, как грачи.
И жду опять – еще пройдут полвека.
Но цвет моих волос неотличим
от белого
рассеянного
снега.