Геннадий Прашкевич - Большие снега

Ты – один из контактов, вечно светящихся, обожженных,
шумы мира, скандалы, легенды
принимал через губы твои,
их целуя.

А потом уходил,
в те леса, где первична иссохшая ветка,
где первичен ручей, где ружье не обманет,
если ты его ложу сберег, если ложа сияет, как женская кожа,
а курки и стволы не слыхали о ржавчине, где
может гром обмануть, и обвал прогреметь, засыпая твой след,
но следы не обманут,
и всегда приведут тебя
к стойбищу
или к реке.

О, ты – руки, которые жар мой снимают!

Ты – глаза, сквозь которые мир мой колючий, дождливый,
походя, как в волшебном стекле, превращается в добрый и лунный,
небеса принимают небесную синь, море – зелень морскую,
кровь становится цветом в вино, а ружье,
то, в которое верю,
превращается просто в игрушку,
игрушки всегда безопасны.

О, ты – губы! Они мне напомнят и ночью о Солнце,
о чем-то тропическом, доледниковом,
я не знаю, о чем, но быть может, о рае,
о потерянном,
давнем…

Все, чего я касался,
все, о чем тосковал,
все, чего не хватало,
это – ты!
Даже мхи, на которые падал без сил,
ощущая их дикую эластичность,
и тугие стволы
кленов,
елей,
берез —
это ты!

Никогда я с тобой не прощался, не терял тебя даже на миг,
потому что леса, берега и вершины
были частью тебя, были просто тобой, без обмана,
хотя лес обмануть может очень легко,
даже море обманет,
как бывало, когда
принимал за русалку
обычную нерпу.

Ты так произносишь мое имя,
что мне становится тепло.
Ты так произносишь мое имя,
что город, окруживший нас каменными кубами,
небо, покрывшее нас темными облаками,
небо, в котором живут птицы и самолеты,
становятся вдруг моими.

Но твой – этот город.
Идем по скрипящим мосткам,
считаем деревья, в киосках листаем газеты.
Вот парк, вот река, вот скала – голубой истукан,
вот ветви черемух, что шквалом вчерашним задеты.

Невежливый город.
Я в спор его снова втяну,
нарушу покой его старых запущенных улиц,
чтоб слуги его нам не ставили завтра в вину
не ими отпущенных,
и не для них,
поцелуев.

Невежливый город.
Он смотрит, расширив глаза,
закутанный в дым, ухмыляется, злостный курильщик.
И немо, и страшно глядятся глухие леса
в ужасный разлив
этой заново
начатой
жизни.

Запомнят меня веселым,
любившим хорошие вещи,
искавшим, несуетливым, знающим, что к чему.

Никто не узнает ночи,
в которую, как в колодец,
я падал, зная – любимых
и близких мне больше нет.

Желания моих предков – поляков, русских, монголов,
травили меня, как травят вино и табак.

Никто не узнает ночи,
единственной той, в которой
слезы мои блестели ярче больших звезд.

Запомнят меня веселым.
Ведь если ты – небо, тучи
тебя все равно не закроют.
Я рад, что я был таким:

счастья узнал достаточно,
увидел почти достаточно,
сделал почти достаточно,
достаточно был любим.

Лишь об одном жалею,
что все же кому-то был я
не сопкой в глухих лианах,
не солнечною тропой,
не бухтой, в которой глухо,
не лесом, в котором тихо,
не небом, в котором пусто, —

а падающей
звездой.

…ты, наверное, была
в белых глыбах риолита,
привезенного вчера.

…или в лиственничных перьях,
или в школьной городьбе,
в облаках, в дожде, в капели,
в Солнце, в птицах и в судьбе.

…фиолетовое небо
в раме ясного окна,
ты была тогда и в этом.

И стояла тишина.

Да такая,
что на небе,
на земле и на воде
тосковали не о хлебе,
тосковали о тебе.

Тосковали все —
машины,
люди,
вещи,
чудеса,
отдаленные вершины
и ближайшие леса.

Зависть правила мирами,
потому что, сбросив страх,
ты с утра уже сияла
и цвела в моих руках.

Не хватит ста сердец, не хватит ста веков.
Огню обречены, мы выше всех костров.

Мы знаем, как звезда становится звездой,
мы знаем, как глаза вдруг полнятся слезой.