Геннадий Прашкевич - Великий Краббен

Лоция Охотского моря. Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково по Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь по-иностранному и метолы ее лечения. Сирота Агафон Мальцев. Вечерние беседы на островах, «Привет, организмы! Рыба!»

Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10.4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега.

Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9, 3 мили к NNO от мыса Кабара. Речка Тихая – мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступно для малых судов.

Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», бывший кладовщик магазина № 13 (того, что в селе Бубенчиково), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Анива», бывший ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент («в третьем колене!» – добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:

– Почты нет!

А почте и неоткуда было взяться.

В принципе.

Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана в виду мыса Кабара, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина, или для меня, Тимофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, действительно должно было случиться слишком многое: во-первых, кто-то на материке или на Сахалине заранее должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский тихоокеанский берег залива Доброе Начало, и, наконец, в-третьих, такое письмо попросту должен был кто-нибудь написать!

«Не умножайте сущностей», – говорил Оккам.

И в самом деле.

Кто мог написать Сказкину?

Его пятнадцатилетний племяш Никисор?

Вряд ли!

Хитрый Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» под Тымовским.

Елена Ивановна бывшая Сказкина, а ныне Глушкова?

Вряд ли!

Скажи Елене Ивановне бывшей Сказкиной вслух: черкните, мол, Лена, своему бывшему мужу, нынешняя Глушкова без стеснения бы ответила: «Пусть этому гаду гидра морская пишет!»

На этих именах круг близких людей Серпа Ивановича замыкался, ну, а что касается меня, то на весь полевой сезон я всегда обрываю любую переписку.

Однако Серп Иванович Сказкин с реалиями обращался свободно. Каждое утро, независимо от погоды и настроения, он встречал меня одними и теми же словами:

– Почты нет!

Произносил он эти слова отрывисто и четко, как морскую команду, и я, еще ничего спросонья не сообразив, привычно лез рукой под раскладушку – искал сапог, припрятанный там заранее.

Но сегодня мой жест не испугал Сказкина.

Сегодня Сказкин не хихикнул довольно, не выскочил, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, сегодня Сказкин не испугался сапога, он, Сказкин, даже не двинулся с места, и после секундного, но значительного молчания несколько растерянно повторил:

– Почты нет!

И добавил:

– Вставай, начальник! Я что хошь сделаю!

Сказкин, и – сделаю!

Серп Иванович Сказкин с его любимой поговоркой «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!» и – сделаю!

Богодул с техническим именем и это невероятное – сделаю!

Открывая глаз, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку.

Что могло означать это – сделаю?

Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких ленивых струй, как никогда, несло гнильем и болотом. Бамбуки пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи сморщились, как бока приспущенных дирижаблей. Стены домика покрылись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями, потом пузыри лопнули, и так же тяжко, как лопнувшие обои, обвисло небо на каменных мрачных плечах вулканов.