Геннадий Прашкевич - Большие снега

А может, это жадность – прятать весь урожай в свой тесный улей?
нет, знаю, пиршество – не праздник, оно – великая работа.
Трудись, мохнатая сестрица, пускай ведет тебя забота,
лети над желтыми цветами, как солнцем пущенная пуля.

Дыханье меда, боль усилий – ты б все мне сразу отдала,
сестра усердия, ты знаешь, как достигают перевала.
Но только потянусь погладить, как ты в меня вонзаешь жало,
и это как начало песни, о, падающая пчела!

Я хочу рассказать вам историю скрипача,
которую, не без удовольствия,
рассказал его приятель.

Скрипач был странным человеком —
не любил ничего, кроме скрипки,
почитатели досаждали ему,
вся прочая публика – тоже,
поскольку сплошь состояла из почитателей.

Иногда скрипач оставлял город,
и на метеостанции, в скалах,
над хмурой пропастью
играл для себя.
Но, конечно, так ему лишь казалось —
пастухи и крестьяне из семи сел окрест
оцепенело вслушивались в звучащее небо…

Однажды скрипач
решил строить дом.
Некоторые говорили: жена настояла,
другие винили его. Но, так или иначе, скрипач начал строить. Таскал
кирпичи, месил раствор, корчевал корни деревьев;
месяц,
еще пятнадцать дней,
еще неделю,
еще одну.
И если раньше – играл, то сейчас
кирпич… раствор… кирпич… раствор…

И вот дом готов!
Идут гости, идут незнакомые и знакомые, восхищаются домом,
стенами дома, садиком перед домом и деревьями в садике; потом
кто-то вспомнит: «Сыграйте нам».

Скрипач берет скрипку, но руки дрожат, они исцарапаны, пальцы
чужие, скребут, как пила, по струнам…

«Не расстраивайся, – скажут. – Зато дом хорош!»

Что было после —
не знаю,
не спрашивал,
не интересовался.

В глазах моих стынут горы,
и пастухи, и крестьяне из семи сел окрест,
оцепенело вслушивающиеся
в онемевшее небо.

Словно спрут шевелится бухта,
раскачав отраженья буков.

Твои письма – косые буквы,
торжество полоненных звуков.

Твои письма, как россыпь зерен,
пахнут ветром и пахнут морем.

Ветер треплет осенний куст,
как пронзительный знак прощенья.

Твои письма – как мир на вкус
и на первое ощущенье.

Остыло Солнце,
в ожиданье стужи
трава и листья медленно опали,
а небо будто на клочки порвали —
такая осень
и такие
лужи…

Километры,
километры,
на ресницах
стынет соль.

Море всюду
пахнет ветром,
море всюду
лечит боль.

То, как сумерки, седое,
то как дым из черных труб,
чем-то схожее с судьбою —
море
вкуса
женских
губ.

Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар.
Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.

Косы пеной одеты, облака, что гусыни.
Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!

На любом километре волн косматая толочь.
И в рассеянном ветре океанская горечь.

Я написал стихи,
и все мои печали,
надежды и грехи
вдруг обрели причалы,
и где-то до утра,
откинув покрывало
со смуглого бедра,
их девушка читала.
Она была одна,
и плакала в сорочку,
узнав, что глубина
вместима даже в строчку,
а ветер, гол и бос
летел по белу свету
среди густых берез
к далекому рассвету…

Я написал стихи —
и все мои надежды,
печали и грехи
приобрели надежды,
и где-то среди лап
морских, что к небу встали,
сменившись с долгих вахт,
их рыбаки читали…

Я мало получил
от бешеных молений,
от ласковых пучин,
бросавших на колени.
Меня несут моря
доверчиво и слепо.
Но с мачты корабля
я повторяю это:
мужчинам – соль морщин,
а женщинам – их жемчуг!

Я славлю мир мужчин,
обожествляя женщин.

Зелеными судами рыбаков,
следами весел на прозрачной глади,
каскадами рифленых облаков,
катящихся по темным скулам Тяти,
сплетением бесшумных птичьих крыл,
бегущих от вечернего тумана,
восстали очертания Курил
из бешеных ладоней океана.