Геннадий Прашкевич - Большие снега

Почему служит мерой Космоса
поэт, даже оставленный среди человеческого упадка?

Тут,
на Земле,
опасно быть ясным —
слова, как открытые двери, в которые
могут войти ликторы
и взять тебя.

Персий, благородный поэт,
одинокий, надеется только на зрячих,
к которым обращены
его слова.

А другой поэт, уже без имени, прах,
уже и не помню, имевший ли (наверно, имевший) славу,
все использовал – деньги, удовольствие, власть,
чтобы высказать правду.

Он знал, что в словах живет обратный смысл.
Счастливый, благоденствующий, свободный —
таковы были его эпитеты.
Он решил славословить, значит, лгать.
Счастливый,
благоденствующий,
свободный…

Но сегодня объяснена
свобода времен Нерона.

А третий только еще будет назван поэтом.
Имя его не имеет значения.
Он избрал своим уделом молчание
и нигде не отметил ничего,
не сказал ничего,
не шепнул.
Молчание обвило его, как кокон,
из которого еще только вылетит бабочка.
Неуязвимым и неизвестным остается он,
но загадочное его молчание
затопляет Помпею и Геркуланум,
терпеливо подстерегая город,
провозглашенный
вечным.

И устав от стольких ненужных слов,
от хитрых глаз,
от фарфоровой посуды,
от шуток, пронизанных завистью и нахальством,
распятый на кресте собственного сознания,
слабый и абсолютно одинокий,
иду из своего мира в твой,
и благодарю судьбу за то,
что нас в нем двое.

И благодарю судьбу за то,
что ни форма, ни цвет
не глянут на меня вороньим глазом;
что безразличья нет,
есть только печаль —
нимб, венчающий лоб мудреца.

И радуюсь, что медленно
желания возвращаются,
как переполненные плодами тележки
на базаре в четверг.
И радуюсь, что высоко вверх ведут ступени лестницы,
сводящей нас снова вместе.
Ведь когда мы вдвоем,
мы не одиноки.

Радуюсь, что слышу далекого сверчка,
звенящего настоятельно, как будильник,
а потом и тысячу других будильников,
будто специально собранных вместе.

О, твой мир полон такой огромной работы,
что мне хочется тебе помогать.
Он из детства, этот сумасшедший инстинкт —
браться за работу, когда тебе плохо.

Так думаю я, пока мне видно,
как закат, отражаясь в окнах дома Ламартина,
медленно уносит золотой ковчег суеты,
чтобы и его поместить среди вечных предметов.

В одну дождливую, темную ночь ты – убьешь меня.
Дождь предложит мне хрупкое плечо свое,
я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду
в ужаснувшуюся твою память: она —
мой неожиданный мавзолей.

Не желая, ты все же убьешь меня. И я услышу, как ты убеждаешь
свою древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этом
давний, печальный опыт; и услышу,
как ты повторяешь, что, в сущности, я жив.
И я – покорный труп, буду имитировать прекрасную
жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь
меня, и будешь перерисовывать из букваря в
букварь, храня в памяти мой последний вскрик.

Ты поймешь, что я тебя ревновал, что смотрел на тебя с ужасом.
Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая,
спасал меня, и скажешь, что теперь я – твой,
а потому жив, хотя я буду мертв, мертв, мертв! —
мертвее самого мертвого мертвеца.

Однажды ты убьешь меня. Но до того мы успеем отпраздновать
странный праздник. Смеясь, на большой площади,
я буду целовать твой смех и твои страхи.
Среди ночи, в буфете пустого заснеженного
вокзала, я почувствую твой поцелуй, и
почувствую тяжкую власть твоей любви и жалости.
И вскрикну, я – маленький и жестокий,
и, наконец, выскользну из твоих рук.

В одну дождливую, темную ночь ты убьешь меня. В одну
Дождливую темную ночь ты навсегда присвоишь
меня себе. И, падая, я вдохну, наконец, запах
твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного
тротуара…

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешь
к цветку – мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам.
Соединяю звук и образ, тянусь к немеркнущим вещам,
а ты, не думая о счастье, цветок душистый выбираешь.

Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь.
Мой взгляд пустить тебя не может. С цветка к цветку, как по
ступеням,
взбираешься, то пропадая в густой, колышущейся тени,
то останавливаясь, чтобы жужжаньем праздник свой воспеть.