Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Художника, чей матерьял
судьба и бронза
и кто судьбы не потерял
поэта в прозе.

В Неопалимовском на праздник сердцу рай.
Там был балкон и виноград под кобальт,
и дряхлый особняк, конюшенный сарай,
и кошечка, что лапочкой – царап... Душе царап,
когда везде подкопы
под Родину, охранною подковой
хранимую столетия подряд,
покуда новый варвар не потряс.

Святая Богородица, чей куст горит и не сгорает.
Далёк Синай, а будешь начеку – Она не за горами.
И вот уже не надобно подков.
И как бы ни готовился подкоп,
Москва к Престолу первому приходит,
на беглый взгляд к бессмертью непригодна.
Но жив Неопалимовский анклав,
одетый в несгораемый оклад.

...Степной ковыль, на озере камыш —
всё будит память, всё тревожит.
Там чайка плачет, там всплакнула мышь,
рыдает озеро под вёслами... Как вожжи
натянут нерв, задетый поперёк...

Соломки подстелил бы, поберёг,
но – если б знал... На острове базар
ты помнишь птичий? Аж качнулась лодка
и вёсла заработали в пазах...
Ах, как светло, как пасмурно... Как ломко

воспоминанье, въехавшее в быль
подвижную, как шёлковый ковыль...

Ну и что, что я хотела
быть такой – такой не стала?
Били б даже батогом и
переставили местами —

всё б вернулось, как ни горько, —
не цветут зимой цветочки.
Не поднимешься ты точно
на чужих ногах на горку.

Потому – часок хотенью,
остальному – время, время...
До того, как за́ дверь, с тенью
уходя, замочек врежешь.

Но стихи читать-то можно?!
Дождь пошёл. Опять потёмки.
Обойти бы все таможни
стороной – сквозняк в котомке.

Золотой держу подальше —
от разбойников, вестимо...
На смирение поданный
для того, чтобы вместила

что вмещается с натугой.
То просторен мир, то тесен.
Что срисовано с натуры,
то и будет. Не до песен.

Не до песен, не до писем...
Разреши хоть слово молвить.
Хоть одно. Второе молча.
Но стихи читать-то можно?!

Бутылочного смуглого стекла
с подсолнухом так живописна склянка,
что прежние тотчас померкли клятвы
о лучшем из цветов... Смотрю в упор,
не слыша ненавязчивый укор
других... Подсолнух мой головкой вертит
и радует, как в детстве. Кто не верит,
приди в мой дом, по солнечным часам
сверяя быль. Ночь сложит по частям
обрывки снов, как лист чужого пазла...
Не видеть солнца, видимо, опасно.
Подсолнух мой послушник света – жёлт
его чепец, его восстали листья,
поникшие вчера – уже светлеют лица
сошедшихся, и продолжает литься
целебный свет с цветочным витражом.

Затемнения, сумраки, тень
по углам – утром комната в страхе.
Не помогут ни лук, ни кистень,
разве связка горячих кистей
заоконных – рябина на страже.

Хоть и горько с такой, а светло.
Горечь вяжет, но горечь не губит.
Это осень – «седой оселок»,
с ней оранжево губы свело,
ну а сердце – в квадрате, не в кубе

хорошо хоть... Рябиновый вкус
не в новинку. Оглянешься – вечер.
Взяли птицы намеченный курс...
...Поутру наполняется куст
горьковатою красною речью.

С осиновым трепетом клён.
Осенний осиновый кол.
Все клёны, все колья со мной —
шагаю с набитой сумой.

Не сбросишь суму, как балласт.
Мне жизнь говорит: «Ис полла!»
Я это же тоже скажу,
но в сторону взглядом скошу,

к несчастью... Поэтому – кол,
бессмертного целого – скол.
И – «с райского древа не трожь».
И сердца кленовая дрожь.

Цепочка неровная утр
научит терпенью.
И словно бы сделался мудр
маленько теперь-то.

Ан нет, на глазёнках слеза
и смотришь с опаской,
как будто телёнок слизал
неласково с глазка

надежду... А солнце поддаст
и пару и жару,
а там – дождевая вода
по крышам пошарит,