Влад Снегирев: Соцветие поэтов

и, в поисках долгих мечты и героя,

считает, что Пушкин, кулак, АКМ –

и есть лучший способ решенья проблем.

Пусть знамя в пыли и разорвано в клочья,

все спят уж давно этой темною ночью,

но некуда деться от русской тоски…

И цепи натерли запястье руки.

"Не высоко я ставлю силу эту:

и зяблики поют. Но почему",

не подчиняясь воле и уму,

я возвращаюсь к этому поэту?

Любви там вовсе нет, пейзажей мало,-

там одиночество, мешок обид,

но как душа красиво говорит…

И тот же вечный поиск идеала.

Я чувствую здесь звонких рифм биенье.

Что из того, что голос глух и груб?

Поэзия без сердца – просто труп,

букет цветов, где проступает тленье.

Дни хмурые идут и грусть земная

всё шепчет: и тебе настанет срок.

Но я теперь уже не одинок;

я счастлив был, его словам внимая.

Еще не скрылся берег Крыма

в дыму и пламени огня,

а ты стрелял, стрелял все мимо,

с кормы в плывущего коня.

Тогда тебе хотелось плакать,

но не осталось больше слез.

А в прошлом – бой, и дождь, и слякоть,

и у дороги тень берез.

Далекий кров родного дома

ты часто вспоминал потом.

Тоска и скорбь, – как все знакомо

в Париже, предосеннем, том.

Стоят навытяжку у гроба

в годах, седые, юнкера.

Ушли давно любовь и злоба,

вся ваша трудная пора.

"Зацветают весной (ах, не надо! не надо!)",

в мире нашем, лазурном, жасмин и сирень.

Ну, зачем вы цветете в объятиях сада,-

там, где скупо вам светит нерадостный день?

Не смотрите туда, не бросайте вы взора,

не любите их свежий, живой аромат.

День короткий уйдет и погаснет так скоро

в небе темном усталый, багряный закат.

И потом, и потом, этой ночью безмолвной,

в час печали, когда в доме царствует грусть,

будешь их вспоминать с наслаждением, словно

ты надеешься снова былое вернуть…

Какая грусть! В саду пустынном

сегодня выпал первый снег.

Туман и сумрак сизо-дымный,

так рано блеклый свет померк.

Выходит месяц – тусклый, бледный,

проходят тени вдоль стены.

А всё так холодно, бесцветно,

и звезды плачут и мутны.

И, кажется, зима навечно

покрыла снегом всё вокруг.

Не вешать больше мне скворечню,

чтобы потешить детвору.

Пойду я в дом и у камина,

безмолвным вечером, вдвоем,

согреюсь с книгою любимой.

Весна придет, мы подождем.

"На сырой, непротопленной даче"

я живу без лирических строк.

Жизнь проходит здесь резче, иначе.

Вот опять подгорает пирог.

Скоро чуткие сумерки снова

постучатся и я отворю.

А вокруг – тишина, я готова

просветленную встретить зарю.

Только в прошлое что-то скатилось,

только нет ничего впереди.

И какая же страшная сила

вдруг скопилась в девичьей груди?

Может, нет в этой жизни и смысла,

может быть, от нее я устала…

Исчезают и чувства, и мысли.

Кто-то шепчет: "Начни все сначала".

"Лети, кораблик мой, лети"

вперед, в излюбленную бурю,

пытаясь родину найти

неповторимую, другую.

Домой вернуться, – не поймут.

А здесь остаться, – не оценят.

Не унывай, терпи, пусть труд

богатства все тебе заменит.

Идут года, но та же грусть

и стая туч на небосклоне.

Кого за это упрекнуть?

Какой молиться мне иконе?

Пускай нелепо и смешно

мы жили в годы молодые,

но знаю: сердце все равно

летит туда – назад в Россию.

Я знал ее. Она была,

сегодня есть и завтра будет.

Отдала людям – что смогла.

И кто теперь ее осудит?

Полна мечтаний и огня,

себя дарила безвозвратно

и, вдохновение храня,

не смела брать дары обратно.

Шагнула смело в никуда,

не ожидая дней исхода.

Взошла еще одна звезда

и ярко светит с небосвода.

У древних берегов пустынных рек

нашли плиту с немыми письменами.

Поэт безвестный начертал навек

на ней свой стих гудящими строфами.

И вот в музее, под простым стеклом,

лежит плита, покрыта легкой пылью.

Предания о времени былом

гласят о том, что стало скорбной былью.

И человек задумчиво поник

над ней в тиши старинного музея,

теряя всё за этот горький миг

и на глазах от ужаса седея.