Влад Снегирев: Соцветие поэтов

кто-то дрогнул и сдался легко.

Были те, кто забыли про совесть и стыд

и взлетели, увы, высоко.

Только были напрасны усилия те,

все попытки покинуть тюрьму.

И пришел новый бог, – на зеленом холсте,

поклоняться все стали ему.

Тут я вспомнил тебя и вернулся опять

к нашей дружбе, забытой давно.

Надоело бояться и нет, что терять.

Всё сгорело и в поле темно.

Ты опять повторил мне: терпи и молчи.

Всё свершится в положенный срок.

Вот тогда мне от рая достались ключи

и я запер железный замок.

Хочу сказать тебе, блистательный Бодлер:

– я очень грешен, господи прости.

Ты, заклинатель женщин, ужасов, химер

уже забыт, (но не совсем, почти)…

Да, мир уже не тот, ничтожные сердца

понять не могут этот страстный пыл.

Познавши женщину с восторгом, до конца,

ты сам в любви с душою женской был.

Твой дух, блуждающий в разрушенных мирах,

в груди с огнем и яростью без сил,

внушал читателю один лишь темный страх.

Вот почему тебя он позабыл.

Читаю Бродского и снова

куда-то вдаль бегут его стихи…

Я не сказал, что так они плохи,

но просто, потеряв значенье слова,

(того, что было там, в начале),

едва ли что нибудь поймешь в финале.

Сижу я у окна, задернув штору.

«Ты, Муза, не вини меня за то,

что голова моя, как решето.

Мне просто не хватает кругозора.

Я гражданин эпохи второсортной… »

«Но все же – о его стихах? » – «Охотно.

Хотя порой и несколько цветисто

они звучат, настойчиво звеня…

(Надеюсь, он, таки, простит меня),

…готов я расписаться в чувстве чистом».

«Но там же столько боли и сарказма… »

«Опять мы говорим с тобой о разном.

Ты до сих пор под гнетом классицизма,-

испытываешь робость, увидав цветок,

диктуешь в день всего десяток строк,

всегда брюзжишь, скучна ты и капризна;

а вот великое всегда неуловимо.

Но мы его не ценим, и проходим мимо».

Он ненавидел повседневной жизни строй,

искал грозу, – тревожную стихию;

приемля бунт, любил свою Россию,

но на призыв к борьбе "лишь хохотал порой".

Он был порывистый, как ветер между скал.

Его воспламеняли мысли наши.

Жил для себя и пил из полной чаши.

Всегда в стихах искал он светлый идеал.

Еще о нем: в боях растрачивая пыл,

"всю жизнь мечтая о себе чугунном",

любил казаться смелым и безумным,

но только музе благосклонной верен был.

Не видно птиц. Все опустело

в саду забытом до весны.

Трава пожухла, пожелтела,

и ночи стали холодны.

Уже туманом серебрится

под утро, рано, дальний луг.

И долго–долго будет длится

зимы уныние вокруг.

А тихий дождь опять роняет

стозвучно капли на листву.

И все надежды улетают –

туда, за тучи, в синеву.

В моем саду цветут нарциссы круглый год.

Всегда он свеж и полон запаха сирени.

Там, утомившись от волнений и забот,

любила часто предаваться сладкой лени.

В моей душе уставшей этот сад живет.

Так тихо… И чуть слышно, как журчит вода.

Во тьме толпой бредут по узеньким тропинкам

терзанья совести, надежды, грусть, года;

проходят мимо без стесненья, без заминки,

бесцветным утром по дороге в никуда.

Печально нежный свет луны сияет там.

Он освещает сад, заросшую беседку.

В ней, не подвластная изменчивым годам,

всегда одна, всю ночь, сидела я нередко.

Увы, теперь затих мой голос навсегда.

В мой свежий сад теперь другим дороги нет.

Там не бывает ни одна душа чужая.

И лишь мечты среди цветов, как сны, блуждают,

напрасно ожидая радостный рассвет.

Я больше там в тиши ночной не отдыхаю.

И никого не приглашаю в этот сад.

Неверен путь туда, в тот край необычайный.

Но если попадешь туда, мой друг случайный,

то знай, – что от меня дороги нет назад.

Поэт от бога, критик, археолог,-

он жил в Париже, путь домой был долог,

зато он здесь остался навсегда.

"Как Млечный Путь мерцает влагой звездной",

так и в стихах его – волшебно, грациозно,

живут веков забытых города.

Обрывы черные, волны морской ворчанье,

и зимних бурь суровое дыханье,-

пределы им же созданной страны.

"Пурпурный лист лежит на дне бассейна"…

"Моя любовь чиста, благоговейна"…