Григорий Сковорода - Беседа 1-я Нареченная observatorium (Сіон)

Лонгин. И мне кажется, будьто запахли платоновскія ідеи.

Яков. Пифагорствую или платонствую — нет нужды, только бы не идолопоклонствовал. И Павел и Аполлос суть ничто же с Авраамом: «Никто же благ…»

Григорій. Дайте покой! Пожалуйте, не дейте его. Он слово благое отрыгнул от верующаго сердца. С верою грязь \305\ есть у бога дражайшая чистаго злата. Не на лица зряще судите. Вспомните вдовын пенязь. Не заключайте боговеденія в тесноте палестинской. Доходят к богу и волхвы, сиречь философы. Един бог иудеев и языков, едина и премудрость. Не весь Израиль мудр. / 332 / Не все и язычники тма. Позна господь сущія его. Собирает от всех четырех ветров. Всяк для его есть Авраамом, только бы сердцем обладал дух божія веры: без коей и Авраам не мог оправдаться и никто же ин. Един дух веры оправдает и племя, и страну, и время, и пол, и чин, и возраст, и разум. Иноплеменник Нееман исцелился во Іордане, где тщетно омывался не обрезанный сердцем Израиль. Куда глупое самолюбіе! Кланяетеся в храмех изображенному треуголнику не разумеющим онаго живописцем, а сей же образ, у любомудрцов, толком божества озаренный, ругаете. Не сіе ли есть: «Кланяетеся, его же не весте…»? Не ражжевав хлеба сего Христова, как можете претворить и пресуществовать в животворящій сок? Не сіе ли есть суд себе желать и смерть, дабы исполнилось писаніе: «Шед удавился…»? Вгляньте, слепцы, на божіе хлебы, называемые просфора, сиречь приношеніе. Не видете ли, что на одном из седми, среде верха его, — ложе треуголника, вырезаннаго копіем священничим, раздробляемаго, / 341 / и влагаемаго во уста причастникам? Священник не пророк ли есть? А пророк — не любомудрый ли и очитый муж, не министр ли и апостол божій, из тех числа: «Безвестн[ую] и тайную премудрость тв[ою] явил ми еси». «Научу беззаконныя путем твоим». Не хлеб сей есть, но хлеб пресуществленный, он есть дух божій, тайна тройцы, и не вино стихійное, не вино физыческое, но — вино новое нетленія, вино Христовой премудрости, веселящія сердце верных. Сего премудрости духа в хлеб сей и в вино, если не вдунуть, — что осталось вкусить? Разве смерть: «Смерть упасет их…» «Близ еси ты, господи, устен их, далече же от сердец их». Сего ж то ради пророк Даніил влагает в челюсть зміину таиственный хлебец.

Афанасій. Кой вздор! Там хлебец во устах зміиных, а у нас треуголник в хлебяке. Не лепится что-то, не могу согласить.

Григорій. Куда ты, друг мой, остр и шаток в ругательствах! А в разуме прорческих тайн сердце твое коснее черепахи. Ражжуй хорошенько, почувствуешь вкус. Там хлебец во главе зміиной, а здесь треуголник в хлебе. «Той сотрет…»

Афанасій. Воля твоя, не лепится. Там в голове, будьто в горшке, хлеб, а здесь, в хлебе, хлебик треуголный. Хлеб и горшок — разница.

Григорій. О косный галате, мой брате! Догадайся, что зміина глава и хлеб есть тоже. \306\

Афанасій. Боже мой! Сіе не вместимое для сердца моего.

Григорій. О любезное мне простое твое, но неверное сердце!

Афанасій. Ражжуй мне, тогда могу поверить.

Григорій. Библіа — не змій ли есть? Вход и дверь ея — не главизна ли книжная? Седмь дней — не седмь ли глав? Седмь солнцев — не седмь ли хлебов? Не в сія ли хлебы вкидает Даніил хлебец оный? «В солнце положи селеніе свое». «Той сотрет твою главу…»

Солнце запало… Прощайте! \307\