Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Вот и Леся несла в себе ее отголоски. Открыла глаза на другом берегу озера. Поднялась на дрожащие ноги. Огладила волосы, сухие, будто не тонула в сонной воде. И вспомнила все, что сумела позабыть.

Как чумной звала ее бабушка, потому что не было больше силы терпеть то безумие, которое измучило дочь ее, выпило досуха и вышвырнуло из окошка в небесную синь. А после за внучкой вернулось. За той, что лесом дарована. И лесом названа. За Лесенькой ее, кровинушкой последней.

— Надо мне, бабушка, надо… Зовет, — металась Леся в горячечном бреду. — Отпусти, родименькая. Отпусти! Отпусти!!

И как тот, с бородой укладистой, приходить начал.

— Знаю я беду вашу, — говорил. — Помочь могу. Отпустите внучку со мной погулять. Она попокоится.

Не отказать ему было. Голову дурманил, в самую душу глядел лесными глазами. Брал маленькую внучкину ладошку в большую свою ладонь. И пугливая девочка шла, как на привязи.

— Это лес твой, Леся, — смеялся он, подкидывая ее вверх, а деревья склоняли ветки, чтобы обласкать. — А я кто? Кто я, Лесенька?

— Батюшка! — радостно отвечала Леся.

И взлетала в небо, и видела лес — зеленым лоскутом, бескрайним, как сам мир. И так хорошо ей было, свободно так, духмяно. И страшно было, что закончится все. А если страшно, то так тому и быть.

— Мне к нему надо, — плакала она и кусала подушку. — К Батюшке!..

— Да какой он батюшка, — ругалась бабка. — Проходимец! И зачем я тебя отпускала…

Без глаз его лесных исчезал дурман, возвращался страх, что внучка — чумная, как мать была, так и эта. Безумица.

— Болезнь могла передаться ей от матери, — кивали врачи. — Мы оставим ее. Понаблюдаем.

Бабушка плакала. Кивала мелко. Комкала в руках мокрый платок, гладила внучку по коротко отстриженным волосам. А Леся и не слышала ничего — ни причитаний бабушкиных, ни вранья врачебного. Только лес, что шумел за ржавой сеткой. Звал ее. Звал. Нестерпимо звал. До зуда. До щекотки под ребрами.

— Леся! Леся… — шептал он. — Лесенька… Леся!..

Сколько ночей она выла и до крови кусала изнутри щеки. Сколько царапала себя. Сколько билась о железные прутья кровати.

— Уколите меня, — просила.

И ее кололи. Мокрым обматывали. К постели привязывали. А лес все звал. Все шептал ночами. Все уговаривал. Уговорил. Вырвалась ночью, сама не разобрав, как вышло. На слабых ногах добежала до забора, вскарабкалась на него. Спрыгнуть нужно было, да нога зацепилась. Леся полетела на землю кубарем, а пока летела, попросила лес о том, чтобы упасть с его стороны. А дальше ничего. Стылый кисель с комочками. Молоко да морок. Вот иди теперь. Вспоминай.

Ноги сами вели ее к дому. Леся знала — там уже зажегся свет. В спаленке, где коротала дни Фекла, постелено новое, высушенное на жарком солнце. Хлеб прикрыт тканью, чтобы не остыл. А молоко еще в погребе, ждет холодным. Банник трогает его толстым пальчиком, хихикает и сует в рот. Вкусно.

А Глаша вышла на крыльцо. В руках у нее рубаха, хрусткая от свежести. Гребень, чтобы сор да хвою сухую вычесать из отросших волос. А лесную одежду скинуть нужно, на родовой поляне закопать, чтобы лихо проклятое к дому не вышло. Ничего, не жалко. Лесом отдано, пусть лес и забирает. Истрепалась шаль, износилась рубаха. Ветхий пояс обвис под тяжестью.

Леся на ходу огладила обтянутую кожей рукоять. Серп лежал в песке, когда проснулась она на озерном берегу. Старое серебро мерцало ласково.

— Вот и воротился ты, — улыбнулась Леся, обвязала себя потуже поясом.

Серебро прижалось к теплому животу. Горячая капелька в нем задрожала, налилась огнем.

— Ну-ну, — прошептала ей Леся. — Рано еще тебе. Вырастешь. И твоим будет. Спи пока.

Капелька послушно притихла. Как уголек подернулась пеплом, готовая вспыхнуть в любой миг. Сильная будет девочка. Никто с ней не сладит. Никто не заворожит. Лес будет шуметь ей, клонить головы трава. Старый лось выйдет из чащи, подставит широкий лоб, чтобы маленькие пальчики почесали ему меж рогов. Отступит болото перед ногами ее, лебедицы прилетят полюбоваться ею. Сгинут зазовки, упокоятся заложные мертвяки да сгниют в земле. Вырастет новый бор, окрепнет березовая рощица. Выйдет маленькая Хозяйка в лещину, спустится по оврагу к Бобуру, а тот затрубит ей, закаркает воронами. Все так и будет. Или не будет — кто разберет? Прошлое есть, пока помнят его мшистые валуны. Настоящее есть, пока проживают его дети человечьи да звериные. А то, что грядет им, не разглядеть в озерной воде. Только дожить до него, принять и запомнить.