Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

От удара маленьких кулаков только брызги и полетели. Леся с силой баламутила воду, отталкивала ее от себя и шла-шла все дальше, все глубже. Ноги затягивало в ил. Топкое дно сопротивлялось шагам — не привыкло к ним. Только лебедицы и ходили тут, легкие, как перышки. А мертвые падали, не чувствуя ног. Ничейная земля. Густая грязь и тишина мертвая. Леся хлестала воду, будто та виновата. Кричала что-то без слов, завывала дико от страха своего, покойничей усталости и безысходного одиночества.

Никого не осталось. Целый род вымер без вести. Целый лес осиротел. А озеро проклятое спит! И тот, кто обещан ему в Хозяива был, исчез вовсе. Может, не было его никогда. Одна болотина проклятая гниет себе и горя не ведает. Как прогнать ее? Как защитить бор сосновый, да лещину у дома, да березовую рощицу? Как не пустить к безликому Бобуру новых ряженых? Как? У кого спросить? К кому пойти? И куда ей теперь идти, если нет больше тропинок? А что была, та закончилась. И нет ничего в конце ее. Одна только вода эта сонная. Пустая вода! Вода. Вода…

— Ну, чего раскричалась? — спросил вдруг кто-то и положил тяжелую ладонь Лесе на плечо.

Руки его были удивительно красивы. Сильные пальцы, тонкие, но хваткие. Крупные костяшки, нежной розовости пластины ногтей. Холод прикосновения пробрался под шаль и рубаху. Леся застыла, задышала испуганно. Но стоило ей втянуть озерных воздух, влажный и холодный, почувствовать, как неуловимо пахнет он свежим ноздреватым хлебом, теплым еще, прикрытым льняной тканью, как страх улегся. А с ним и печаль. Она обхватила протянутые пальцы своими, повернула ладонь. Знакомый тонкий шрам пересекал ее.

— Давным-давно лесной мальчик учился печь хлеб, — насмешливо сказал Лежка, позволяя прикоснуться губами к ледяной своей руке. — Не хватайся за противень, пока горячий, говорила ему мать, названная теткой. Он слышал, но не слушал. Он вообще не умел слушать. Только слышать и запоминать. Глупый был мальчик.

Губы обожгло холодом и затхлым вкусом озерной воды. Последний отголосок родового дома затихал в словах того, кто вышел из глубины в Лежкином обличии. Вода смыла кровь, залечила раны, а когда отхлынула, то вместе с ней ушли навсегда тепло и щекотная нежность, щенячья привязанность и вера в лес. Только память осталась. Бездонная Лежкина память. Омут услышанных слов, увиденных черт, пойманных смыслов.

Теперь Леся смотрела на него — мокрого, холодного, иного, — и не могла понять, как же раньше они не увидели? Как не поняли, кто живет с ними в одном доме, печет хлеб, ходит за колодезной водой. Кто идет с ними по лесу, боится и жалится, ест и дремлет у костра. Кого братом они зовут. Бьют кого, над кем насмехаются.

— Я и сам не знал, — признался Лежка. Дернул губами, но улыбка не вышла, скривила покойное лицо, бледное до прозрачной голубизны. — Как глаза на дне открыл, так и понял. Все понял.

Не выедят глаза эти рыбы. Не размоет глубокое течение. Вот они. Глядят равнодушно, моргают поседевшими ресницами. И сам Лежка совсем утерял цвет. Подернулся дымком. Растворился в воде, чтобы самому водою стать.

— А как же тот? — спросила Леся. — Ну, тот, кто на дне спит. Нет его?

Лежка провел рукой по воде, та добралась ему до пояса, нежно обхватила, словно боялась отпустить.

— Есть он. Есть. Долго не было, а теперь есть. Никуда больше не денется. Не уйдет.

От прикосновений его вода пошла волнами. Озеро забурлило, заволновалось, ударило Лесю по ногам, готовое утащить на дно. Но Лежка хлопнул по ней легонечко. И вода тут же успокоилась.

— Вот и стал я Хозяином, — тихо сказал он. — Так легко это, когда свой ты, тот самый. Столько пыжился, на цыпочки вставал, думал, вот вырасту на чуток, и примет меня лес-господин. Стану сильным, все узнаю, запомню все, пойму. И тогда… А сюда мертвого принесли, как кутенка утопили. Только озеру все равно, какой я. Вода меня как своего встретила. Я для нее любой буду самый тот.

Леся обняла бы его. Прижала бы голову к груди. Вместе бы они поплакали. Вместе бы погоревали. Только озеро обхватило Лесю, стало вязким, тугим — не подойти к Хозяину, не дотронуться. Так и осталась стоять, мучаясь жалостью, будто болью.

— Все я теперь знаю, — проговорил Лежка, поднял на нее посеревшие глаза. — И про себя, и про озеро. И про тебя знаю.

Жаркая ночь полыхнула в Лесе, окрасила щеки багрянцем. Не скрывалась она, но и говорить не хотела, как сладко ей было под волком, как сыто, как яростно, что тяжесть его до сих пор с ней, наливается в животе огненной капелькой, хоть руки грей.