Максим Городничев - Бродяга

Пока епископ произносил молитву, в парижских канализациях выли чудовища. Выждав с минуту, я сказал:

– Обречь себя на страдания – блаженство, говорит священник на проповеди, тем самым вы приближаете себя к Богу. Полагаю, мой Бог во мне самом, и не уверен, что ему нравятся муки.

Баллок отвлекся от Библии и, посмотрев на меня, улыбнулся тревожно и приторно.

– В чем согрешил, сын мой?

По его лицу от трепещущей лампадки прыгали багровые блики, и казалось, что зубы то становятся волчьими, то стесанными до десен.

– Святой отец, я пришел сообщить, что работаю над показаниями некоего Габриэла. Ищу убийцу несчастной девушки, имея за спиной авторитет пары инквизиторов. Так сказать, одолжил у них полномочия, ну и тела напрокат взял.

– Покайся, сын мой, все пройдет. Время лечит.

– О, нет, отче, бремя моих грехов невыносимо. Я только что удавил латника у черного входа в Вавилонскую башню… Этот шпиль тянется вниз, и мы в самой глубокой его точке, – я приглушенно засмеялся, поняв, что бред никуда не делся. Показал Баллоку руки, и тот отхлынул от меня, как от прокаженного. – Необходимо кое-что выяснить, я стараюсь изо всех сил. Например, за последние пару дней я обработал четверых, допросив с пристрастием, и они намекнули, что ниточка тянется сюда, святой отец. Габриэл меня прислал. Неужели не слышали это имя?

– Мясорубка?! Ты же в Храме Божьем…

– Просто скажите, зачем?

– Это Сергерас Кетер, губернатор.

– Вы думаете, отче, я проглочу наживку?

– Мне нет смысла лгать! Подумай, почему оказался впутанным в грязное дело, задайся вопросом, за что тебя настойчиво разыскивают инквизиторы… Доминиканцев всегда направляла рука Кетера, парижская ячейка как запонки на его манжетах. Но тебе-то зачем становиться мучеником? Уходи из города!

– Не получится, я зашел так далеко, что потерял выход.

– Если ты кого-то порезал, а он выздоровел, то вроде никого и не резал, сын мой, – произнес епископ заискивающе. – Послушай, если станешь незаметным, то тебя и искать не будут. Беги из Парижа, не топчи людям мозоли.

– Хорошие люди живут незаметно, – сказал я с усмешкой, – потому и кажется, что мир заполнен зверьем. А чтобы победить зверя, нужно превратиться в зверя. Я наделал столько трупов, что стал первым среди тварей. Теперь я готов умереть.

– Или стать невидимкой и выжить. – Его возбуждение росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляя губы беловатыми осадками слюны. – Власть… Кетер… генитальная индульгенция, стащившая с ведьмы заношенное нижнее белье… рубаха, колышущая запах старого сухостоя…

Епископ продолжал нести ахинею про потные подробности обнаженных дел. На лбу у него выступила испарина, белый воротничок взмок. Он скакал с темы на тему, раскрывая шокирующие подробности губернаторской «кухни».

– Все ключевые посты Города – его дети, и я… тоже. Да-да. Это не знать, это сперма, губернатор занимается селекцией своего рода. Приди на его виллу и узнаешь! – Речь епископа стала бессвязной и многословной. Таким диким способом он пытался изобразить предупредительность и создать доверительную атмосферу, будто исповедуется мне в грехах своего папаши. Он то и дело взмахивал руками, словно обезумевший от яркого света нетопырь. – Кетер столько натворил, что над Парижем крест надломился. И за все то совершенные грехи его отправили отбывать… губернаторский срок! Во мне полно здоровья, а он стар, как сам город, убей кусливую рухлядь, и мы поладим. Я решу все вопросы, сможешь жить спокойно!

– Мое рыло даже не в пуху, а в колючей щетине, как и у вас, Баллок. Ни единого шанса на покаяние.

– Отбрось сомнения, – шипел епископ. – Все решаемо. Кто по документам блаженным значится, тот он и есть. Не в пустыне Моисеевой живем, а в развитом обществе. У нас бытие определяет документооборот.

Мне не нравилась ухмылка на лице безумца. Он рассчитывал выйти сухим из воды, не осознавая, что из такого материала Моше не выйдет.

– Здоровья всегда хватит на жизнь, епископ. Разве вы, имея деньги, не тратили бы их? Здоровье – то же золото. Вопрос в том, какую жизнь вы прожили. Зло, выпущенное в мир, всегда возвращается к истокам, и не важно, что на бумажке написано.

– Пути Господни неисповедимы. – Баллок перекрестил грудь в дорогом сукне мелкими крестиками, словно отгонял моль. И слышно было, как лихорадочно скачут мысли за его нахмуренным лбом.

– Все исповедимо.

– Ты потерял веру в Бога, мясник.