Максим Городничев - Бродяга

– Мара! – вскрикнул я. – Мара! Ты меня слышишь?..

В ее глазах медленно проступило осмысленное выражение. Черные от побоев губы зашевелились, но я не смог расслышать ни слова.

Епископ закричал в ярости:

– Отойди, сатана!.. Поджечь хворост!

Палач стоял в нерешительности:

– Но как же, там Бродяга Мясорубка. Он меня от петли спас.

Священник заорал торжествующе:

– Нет!.. Это Антихрист, я в нем сразу распознал нечистого, Папа по доброте своей пожалел змею! Жги!

Палач нахмурился, кивнул стражам, те взбежали на помост, набросили мне пахнущий псиной ошейник, и на цепи оттащили от эшафота. Мара сразу сникла. Скорбь и усталость были в ее фигуре. Голова склонилась набок – так выглядит в петле тело повешенного.

Хворост вспыхнул с готовностью, огонь быстро охватил помост, стыдливо прикрыв его дымной вуалью. Епископ стоял с застывшим лицом, на потном лбу играли багровые отблески.

Ведьма умирала у меня на глазах. Даже сквозь густой жар, поваливший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, растворялась в вечности.

– Прости их, – услышал я из огня. – Господи!

В глазах помутилось, я дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах аутодафе.

Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный вопль.

– РРРРРРГХ…

Очнулся от жуткого холода, в голове стоял колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, девочка, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении. Три простых слова пронеслись эхом над миром.

Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Пошевелиться удавалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу. Горячие пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый декоративной кожей. Человек был стар, но острые скулы выпячивались так резко, что дряблая кожа в двух местах вот-вот прорвется. Я ощутил страх, череп прошептал бесплотным голосом:

– Меня зовут Гебура, я живу здесь.

На нем балахон грязно-серого цвета, ткань надувается как парус под порывами сквозняка, искажает фигуру. На груди, в разрыве материи, гуляет, ударяясь о ребра, тяжелый медный крест на толстом как канат гайтане. Глаза выцветшие, черная борода клоками, больше на лице ничего не разобрать, сплошь корка из сажи и глубоких порезов, заклеенных сухой кровью.

Отшельник приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуром наблюдавший за снижением уровня жидкости, наконец кашлянул и продолжил:

– Это место для потерянных душ, зачем пожаловал? – у старика на носу висела капля пота, и я уставился на нее.

– Колокольня достаточно высока, чтобы не утонуть в море гниющей плоти, захлестнувшей город.

Он пережевал крупицу удивления, затем провел языком по пересохшим губам, слизывая соль у их кромки.

– Да, в мире полно дерьма; надо иметь крылья, чтобы не утонуть в нем… Хотя и в дерьме можно найти просветление.

– Я давно запутался в попытках отличить одно от другого. – Я сделал глоток из протянутой мне бутыли, разжевал оставшиеся на губах спиртовые капли. – Все может быть не тем, чем кажется.

– Лучше всего золотая середина, как в женщине без белья. – Отшельник улыбнулся, но продолжил серьезно: – В этом и есть тяжесть. Путь праведника указан в писаниях святых, а ты… ты… ох… – Старика перекосило, я увидел, как он задрожал мелко, почти неразличимо для глаза. Спрятанные в ресницах глаза, казалось, смотрели не только на меня, но сквозь меня и в то же время внутрь. Возможно, нищий что-то читал. Будущее, или прошлое? Я кивнул, ответил нехотя:

– Не все каноны можно соблюсти, работая на бойне, и не все дороги указаны в писаниях.

Отшельник покачал головой, в глазах проступила печаль, вылезла из глубин. Потом он сказал:

– Я, хоть и нечестивец, вижу. Тьма сгущается, а ты на обрыве завис, добро все пытаешься сделать, а оно больше тебя, не по силам, ты как тростинка под камнем тяжелым застрял. Их много, врагов твоих много, они стоят огромной толпой во тьме, только глаза горят, из пастей пена клоками. А ты не боишься, убить их хочешь, поквитаться, только не важно потом будет, кто из вас грешен, а кто праведен. Никому не спастись, всех до единого мгла заберет. Убьешь врагов и сам погибнешь. Уезжай из города, отпусти ненависть, а иначе сожрет и кости твои по земле расшвыряет так, что не найдешь упокоения.