Максим Городничев - Бродяга

Я снял капюшон с головы второго монаха. Его лицо мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, рыжая с проседью нечесаная борода пропиталась кровью из носа, а остатки шевелюры сиротливо топорщились на макушке.

– Как тебя зовут?

Он выплюнул на грудь сгусток крови, просипел:

– Габриэл.

– Имя ангела из писания. Всевышний – сила моя.

Инквизитор кивнул.

– Так вот, Габриэл, если не назовешь ублюдка, заказавшего травлю, я и тебя распишу как яичко пасхальное. – Я повернул голову инквизитора в сторону корчащегося на мостовой напарника.

– Отвали, мясник! – Габриэл покосился на товарища, в агонии сношающего пыльную брусчатку.

– Больно такое слышать, зато коротко и ясно. Никаких соплей.

Зажав волосы так, что кожа натянулась как у зайца, я впечатал его голову в стену. Послышался хруст, из ноздрей брызнул фонтан. Габриэл захныкал. Я ударил еще трижды. Не отпуская головы, резко отдернул, всмотрелся в обезображенную маску на месте лица. Из округлой дыры, где прежде были губы, вырвался глухой стон, полный животного ужаса.

– Теперь скажешь? – поинтересовался я равнодушно. Габриэл закивал, я отпустил волосы бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло одно слово:

– Баллок.

– Спасибо, приятель. – Я не хотел работать грязно, ведь на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не преминут отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок – белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом. Девятьсот граммов, двадцать сантиметров, десять метров в секунду, и надпилы-кресты над неопознанным фаршем…

Закончив работу, я поднял с мостовой кисет с монашеским куревом, пристроился у чадящего факела, и вдруг уткнулся в аккуратно выведенные буквы: «За поимку нищего по прозвищу Бродяга Мясорубка назначается награда…». Сорвал со стены бумагу, посмотрел внимательно на свой портрет, прежде чем закатать в лист махорку. Да, сходство есть, как ни крути. Скрутил, прикурил от факела, выпустил султан желтого дыма. Прокашлялся, как будто себя на костре жег.

Мда, дыма без огня не сыщешь, а фарш не провернешь обратно. Но про Бродягу они правильно написали – голодранец, все свое с собой носящий. Слова, относящиеся к духовному богатству, как нельзя лучше подчеркивали мое физическое состояние.

Я родился, принеся в мир смерть, и теперь ехал в одолженной у инквизиторов упряжке, направляясь в сторону Сите, а сзади в багажном отделении трепыхались тела горе-воителей.

Упряжь сейчас – не лучший способ передвижения, не поспоришь. Копыта грохочут по мостовой, оси вихляются и скрипят безбожно. Самый простой способ привлечь внимание в наводненном соглядатаями Париже – шуметь. С другой стороны – гетто мне помогает.

Передо мной пробегали улицы, как сменяемые декорации в кукольном театре. Все пестрые и очень разные. Некоторые, испещренные торговыми лавками, другие – предприятиями и прачечными. Фабрики эти делались не для людей, а для прибыли. И все же рабочая окраина, презираемая состоятельными господами, билась артерией Города. Совсем не праздная, она хранили в себе настоящее, то самое, чем люди жили испокон веков. От стен отделялись тени, батраки переливались из двери в дверь. Постепенно мне открывалась жизнь гетто, о котором знаешь, но истинного облика не увидишь, пока оно само не признает тебя и не распахнет чертоги. И вот я услышал его: хохот и плач разной силы и тембров, стоны кончающих мужчин и женщин за приоткрытыми ставнями. Эти звуки смешивались со стуком копыт, скрипом колес, визгом шарниров на несмазанных осях, тихим воем перепоясанной мостами Сены, отголосками рвоты и мочеиспускания. Идеальный фон, чтобы затеряться.

Пыльная нечищеная дорога ныряла из переулка в переулок. Дорога эта каждый день издевалась над извозчиками, пытающимися не убиться на ней. Неровная лента брусчатки изгибалась, как ей хочется. Мостовая была ужасна в своих зигзагах и раскиданных как на душу придется адресах, заставленная телегами, брошенными где попало.

За очередным поворотом покачивался на ветру красный масляный фонарь, и за его световым кругом стало еще темнее. Я вгляделся в мрачную перспективу каньона-улицы, изредка нарушаемую бликами лучин из окон борделей. В отдалении послышались крики загулявшего мужика, слова были нечеткими, но в них звучала такая ярость, словно он собирался учинить здесь кровавую баню. Из какого-то угла принесло тонкий всхлип женщины, сразу оборвавшийся. В шаге от упряжи громко чихнул старичок, затем последовала вспышка пламени, поджигающего табак в наспех спеленутой папиросе. На миг я увидел сдвинутые в сосредоточении брови, потом лишь танцующего светлячка во тьме.