Максим Городничев - Бродяга

Быстрые башмачки вдруг вспорхнули на подножку упряжи, и тень, чтобы не упасть, ухватилась за вожжи прямо поверх моей руки. Молодая девушка, пропахшая салоном на улице Мулен, замурлыкала, касаясь губами моего уха:

– Отдамся за монету, что позвякивает в кофре твой повозки!

Девчонка пахла, как Тиферет. В душе шевельнулось недоброе.

– Там только пара разрубленных инквизиторов, милая.

– Очень смешно! – не поверила она, – отсосу за пол экю, соглашайся!

– Загляни, – разрешил я.

Девчушка фыркнула, как скаковая лошадка, потянулась к багажному отсеку, а потом резко вскрикнула и отвалилась от повозки.

– Извини, – сказал я уже в темноту.

Да и кто виноват? Эта дорога и улицы, ведущие к центру, были пропитаны кровью на километр вглубь. Старый Город помнил многое. И я помнил. Я думал об этом и видел, как дорожки сходились. Бордель, убитая девушка, одноглазый, потом Мара, еще эти инквизиторы, священнослужитель Баллок… Круг сжимался. Баллок. Он был епископом на острове и пытался растлить Мару однажды, из-за него меня сковырнули с места и отлучили от церкви. Никак не успокоится. Он исповедует почетных прихожан в Соборе воскресными ночами, конечно, ворота для прочих будут закрыты, но взять его в другом месте случай может и не подвернуться.

Бледно светила субботняя ночь. Одежда после расправы начала выделять тусклый, но отчетливый смрад – смесь запахов пота, крови и плесневелой бумаги. Я не мог отделаться от мерзкого ощущения, что попахиваю бойней, как чахоточный бык. Это сильно путало мысли, а значит, оставшийся до аудиенции день нужно скоротать в тишине.

[ССХЛАЦЦЦ]

Ступеньки повели наверх быстро и покорно. Я пролез внутрь заброшенной колокольни, возвышавшейся недалеко от Нотр-Дам, и вскарабкался на самый верх. Разместившись у небольшого оконца под куполом набата, покрытого паутиной, я вслушивался в тишину. Вот уха достигло едва слышное в дали ржание лошадей, а вот знакомый шелест – паук плетет паутину отчаяния. Устремив широко открытые глаза в теплое марево, я вглядывался в маячивший в лунном свете и стрекотании насекомых сказочный замок. Его суровый фасад, охраняемый каменными горгульями, широкий свод и леденящая нагота оставались неизменны веками.

В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…

«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И гор не стало; и град пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была тяжкая».

Дома раздвинулись, навстречу выползла забитая улюлюкающей толпой площадь. В центре – деревянный эшафот, девушка привязана спиной к столбу, запачканное кровью платье изорвано в нескольких местах, правая грудь обнажена. Стожки из хвороста накиданы вокруг помоста.

Я потупил взор: ведьма будет мучаться от жара и в лучшем случае захлебнется в дыму, но может и сгореть раньше. Толпа в радостном возбуждении – это радость честных горожан, предавших суду нечисть. Надо жить по Библии, а не по заповедям из черных фолиантов.

Сердце мое стукнуло чаще. Пепельные локоны девушки прилипли к лицу, я невольно протиснулся сквозь толпу ближе к помосту. Там сухопарый священник потрясает распятием, рядом огромный и неподвижный, как утес, палач.

Вокруг лысые головы, волосатые головы. Народ разодет точно на праздник: не каждый день ведьму сжигают.

Я остановился возле деревянных ступеней. Священник небрежно покосился на меня, глаза его собирались пробежать дальше, но вдруг расширились в удивлении. Я тоже узнал визави: епископ Баллок вершил суд Божий.

– Как ты посмел явиться, Бродяга?

– Чем дороже шляпа, тем ниже ее владелец склоняется перед ветром, – сказал я, чуть дернув головой, изображая поклон. – Кого предаем огню?

– Ведьму, – ответил Баллок зло. – Что таращишься, родственную душу узрел?

Я поднялся по ступеням, и с каждым шагом толпа будто бы ахала. Ведьма приподняла голову. Свалявшиеся от крови волосы раздвинулись, я увидел исхудавшее, деформированное гематомами лицо Марены. Палач по сигналу епископа зажег факел, народ ликующе завыл, толпа колыхнулась, стремясь приблизиться, вдохнуть аромат тлеющей плоти, насладиться собственным счастьем, ведь кому-то сейчас намного хуже.