Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Как она сказала, с какой тоской: «Эх, если бы взял меня кто-нибудь!..»

Серый вспомнил историю Маньки. Он встретил ее как-то, и они обрадовались друг другу, наверное, оба чувствовали себя одинокими.

Проживала Манька на чердаке, в чердачной комнатке старого «част-

ного» дома. Комнатка была маленькая и холодная, грелась от Трубы, когда топили внизу. Из мебели в Манькиной дыре имелась истерично скрипевшая кровать, шкаф столетней давности — явное прибежище клопов — и еще диван — ровесник шкафу. Этот предмет служил украшением, сидеть на нем из-за выпирающих пружин все равно было нельзя. Стола не было, и к чему Маньке стол: ела, она, как правило, где-нибудь в «обществе». Реквизит гладила на одном конце широкой скамьи (другой служил ей туалетным столиком). На нем расположились ее немудреные запасы косметики и большой кусок зеркала от разбитого трюмо. Свет сюда поступал от уличного фонаря, его хватало, чтобы рассмотреть обстановку и партнершу.

— Вот живу... без прописки,— сказала Маня скромно.

— Маня,— спросил он искренно,— отчего бы тебе не устроиться по- человечески? Работать ты не хочешь, так хоть замуж, что ли, выскочи за какого-нибудь фраера. Ты же баба видная.

Маня, мечтательно рассматривая паутинку на потолке, заговорила печально:

— Что делать — не берут. Чего-то не хватает. И шиньон не хуже, чем у других, а вот не берут. А если бы кто взял... эх!.. Все бы сделала, чтобы жизнь была. И не снилась фраеру такая лафа! Бросила бы к черту шиньон этот и родила бы пацана... Знаешь... Пальчики оближешь. Э-эх!

Трудно было вообразить Маньку мамой.

— Ты не смейся. Думаешь, не могу? У меня только диалекта не хватает. Ни диалекта, ни интеллекта. Но характер у меня есть. Гуляла с Витькой Пемсом года три назад, так ни разу не изменила. Когда уж посадили его, ну тогда... Так что сила воли у меня есть. А раз есть характер... И вообще, ведь все больше потому, что сунулась девка сюда — обманули, туда — обманули, а потом... Эх!

Разрисованные татуировками люди, конечно же, были для Серого не в новость. Но полностью покрытую ими женщину он увидел впервые. Свободными от наколок остались у нее каким-то чудом только лицо и ноги, хотя на самых пятках Серый, невзирая на плохое освещение, прочитал: «Они устали». -

— Зачем ты это себе сделала? — спросил он потрясенно.

И узнал биографию Маньки-Пиявки.

Родители ее бросили. Попала в детдом. Оттуда сбежала и скоро за кражу угодила в тюрьму, где ей старые воровки объяснили, что, если не будет у нее тридцати трех наколок на теле, вечно парашу придется выносить. По природе простодушная и доверчивая, эта несчастная девчонка терпеливо переносила боль. Тридцать три наколки на ее маленьком теле не поместились. Но искололи ее почти всю. С тех пор началась для нее жизнь воровская, а вернее было бы сказать — тюремная, потому что на воле она пробыла за свои тридцать восемь лет считанные дни.

Постепенно она почувствовала, что гибнет. Заболела астмой. И возненавидела весь свет. Сначала она была гордой: не любила лжи и лицемерия и всегда всем говорила, что думала; всякий раз честно обо веем рассказывала следователям — у нее такое было правило. В тюрьмах работала — клеила конверты, и делала это лучше других. Она любила, когда ее хвалили. За злой язык прозвали ее Крапивой. Пуще всех она, конечно, милицию ненавидела, считая ее виноватой во всех своих несчастьях.

Но вот, уставшая от болезни и жизни, она выходит из тюрьмы, готовая на все что угодно, лишь бы немного пожить на воле. Куда ей идти?

Начальство приготовило ей почву на воле — в строительном тресте, где ее обещали взять курьером. Привезли ее в трест, но работать надо было не курьером, а маляром, курьер, оказывается, не нужен. Руководители треста уверены, что Маня здорова. А Маня заявляет, что не может работать маляром, потому что задыхается от кашля. И Маня с чемоданчиком в руках, не имея представления, где ей спать, идет в милицию к дежурному просить помощи. А он ей говорит, что милиция — не гостиница, куда и рекомендует пойти.

Конечно, она пошла на вокзал, потому что гостиницы боялась: там люди нарядно одетые, важные и умные... Она не могла поселиться в люксе, а как жить в общей комнате, когда при чужих людях она раздеться стесняется... даже мыться, даже врачу показаться. Каждый любопытный взгляд, брошенный на ее наколки, — удар хлыстом. И стала Маня ходить из двери в дверь, пока не устала, и в отчаянии, озлобленная, опять полезла в карман. Такое с ней было, и поэтому не любила Маня милицию и вообще всякое начальство.