Unknown - i 26e4bd29fedd5b52

чужбины дальной», мечтала:

Теперь бы грянуть нам войною

На ненавистную Москву!163

Подобные мечтания (разумеется, без того, чтобы «гря-

нуть» на кого-то войною) были свойственны скорее поклон-

никам казачьего мифа из числа современников Пушкина, нежели реальному казачеству времён Мазепы, Кочубея, Ис-

кры и Скоропадского. И хотя поэт не был знаком с «Исто-

рией Русов», когда работал над поэмой (об этом свидетель-

ствует Максимович, лично подаривший Пушкину список

163 Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. Т. 3. С. 176.

128 Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время

текста), это не исключает того, что ему могло быть известно

о наличии в обществе такого рода настроений164.

Но в целом поэма была верна в историческом отноше-

нии и расстановке смысловых акцентов и знаменовала от-

ход от идейных клише предыдущего периода. В предисло-

вии к первому изданию «Полтавы» Пушкин подчёркивал:

«Некоторые писатели хотели бы сделать из него (Мазе-

пы. — А. М.) героя свободы, нового Богдана Хмельницкого.

История представляет его честолюбцем, закоренелым в ко-

варстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего

благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла

после его поражения»165. И эта оценка впоследствии была

многократно подтверждена историческими фактами. Даже

описывая тот самый «ропот юности», Пушкин совершенно

по-иному оценивает её желания, причём делает это не с по-

зиций России и Петра, а с точки зрения самой Украины.

«Друзья кровавой старины» роптали,

Опасных алча перемен,

Забыв отчизны давний плен,

Богдана счастливые споры,

Святые брани, договоры

И славу дедовских времён.166

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный об-

раз Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на За-

паде (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим.

Мазепа осуждался за предательство, но не столько русско-

го царя, сколько своего народа, интересами которого пре-

небрёг во имя личных выгод167. И такое отношение к нему

164 Максимович М. А. Собр. соч. Т. 3. Киев, 1880. С. 491.

165 Цит. по: Заславский И. Я. Указ. соч. С. 92.

166 Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 177.

167 Курукин И. В. Образы и трагедия гетмана Мазепы. С. 186–187.

Малороссия в русской литературе и общественной мысли до Гоголя 129

оставалось неизменным и в последующем. Цельность пуш-

кинского взгляда оказалась сильнее европейских клише

Вольтера и двойственности Рылеева.

Сыграла при этом свою роль и личность Петра. Одни

считали его величайшей фигурой российской истории, и его

слово и дело было для этих людей непререкаемо. Другие, даже относясь к царю менее восторженно, всё равно видели

в нём образец служения Отечеству и триумф российской

мощи. И потому и те, и другие никак не могли относить-

ся к Мазепе как к герою и считать правым его, а не Петра.

Мазепа оказывался неподходящей фигурой даже для боль-

шинства представителей либерально-западнических кру-

гов: ведь для них Пётр был символом приобщения России

к западной цивилизации, и потому его авторитет тоже был

непререкаем. Окажись на его месте другой, менее вели-

кий и менее «знаковый» царь, может, у мазепинского мифа

в России было бы и больше шансов закрепиться. Но глав-

ная причина провала этого мифа в русском обществе кро-

ется всё же не в личности Петра, а в том, как оно понимало

и понимает суть взаимоотношений русской и малорусской

национальных «природ».

А образ «проклятой Мазепы», которой матери пугали

непослушных детей, не был «спущен сверху» из русских

столиц, но имел местное, малороссийское происхожде-

ние. И не только церковное (хотя анафему ему объявляли

иерархи-малороссияне), но и народное168, что отразилось

168 И воспринимался как тяжкое оскорбление. В этом отношении очень

показателен один эпизод из повести А. П. Чехова «Степь», действие

которой происходит в родных автору донецких степях. В повести

есть персонаж — обозник Дымов, человек шальной и «озорной»

(в том старом понимании этого слова), как бы балансирующий

на грани добра и зла, человек, внутренне готовый преступить черту

и пойти в том числе и на убийство, причём сделать это не от злобы, а от нечего делать. Сам Чехов говорил, что такие натуры создаются