Andrew - o 8b191ad8675a2039

мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем —

никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир —

для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, - создал лес

и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.

-Всякое дыхание да славит Господа, - подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и

языки, и всю себя — чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не

расставаться более, никогда.

Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги,

что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде,

были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой

работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.

Работала Феодосия за высокой конторкой — там она растирала травы, смешивала

ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой

Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: «от

лихоманки», «от почечуя», от «грудницы».

Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и

янтаря. Федор подарил ее Феодосии, - оба они хорошо играли в шахматы.

Пахло в горнице приятно — будто бы лесом или солнечным лугом.

- Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, - напевным московским говорком

протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. «И тепло как,

словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!»

Побывать в либерее — знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще

царица Софья Палеолог, - было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись

рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.

- Ну, уж! - рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки

— пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку — колотый сахар. «У царя

Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня — десятка три наберется».

За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая

изменения в лице подруги — чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то,

как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.

Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с

солью.

- Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, - отмахнулась она от расспросов Прасковьи.

-Понесла, - уверенно подумалось Прасковье. «Господи, оборони от беды, первого

ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла».

Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня — Петя был крупный, шел

спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама

Прасковья после родов еще месяц не вставала.

Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: «А

ты все же матушке - заступнице, Богородице, молись, боярыня...». Вельяминова улыбнулась

и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.

-Зубы, как же,- усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. «Да ни у кого на

Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка

Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!»

И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия —

Пете от кашля, мужу Михаилу — от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно

заневестилась, - по женской части, - незаметно задремала под ровный ход возка.

Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под

ноябрьским, пронзительным ветерком.

«Прасковью не обманешь, - подумала она, глядя в низкое, серое небо. «Троих родила, глаз у

нее наметанный».

По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие

груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва

удерживалась от рвоты.

Федор пока ничего не приметил – боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда

выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и

лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.