Хаим Граде - Безмужняя

Лапидус бродил по двору городской синагоги, ожидая, что прихожане станут собираться у объявления и толковать промеж себя, и тогда он вмешается и разъяснит им суть дела. Но был пасмурный осенний день, моросил дождь, и будничная публика спешила в свои синагоги молиться и читать кадиш; у объявления никто не останавливался. «Кто задержан будет?» — подумал Лапидус и огляделся вокруг, точно Моисей перед тем, как убить египтянина. Когда стемнело, моэл уткнул нос и бороду в объявление ваада так самозабвенно, как, бывает, в Йом Кипур углубляются в молитвенник при чтении покаянной молитвы — и вдруг ловко сорвал его, чтобы наклеить на двери Зареченской синагоги.

По пути к дому он все же прикидывал так и эдак, насколько умно он поступил, сорвав объявление. Через ворота синагогального двора ежедневно проходят почти все евреи города, и каждый из них волей-неволей да глянет на щит с объявлениями. Но, с другой стороны, ведь это объявление висит на каждой из молелен, окружающих двор, тогда как во всем Заречье нет ни единого. В общем, он поступил мудро. У Лапидуса вдруг заныл зуб, как если бы совесть забралась под золотую коронку и стала допытываться, за что он преследует бедного раввина, обремененного больной женой и детьми. «Это он меня преследует! Он меня отстранил, и даже в собственных глазах я выгляжу лишним человеком!» — попытался Лапидус усмирить языком ноющий зуб. На следующее утро он отправился в Зареченскую синагогу.

Староста Цалье — высокий сутулый человек с длинными кривыми ногами. Когда во время молитвы он стоит, сдвинув пятки, у него между ногами может пролезть десятилетний мальчишка. Бурая борода Цалье похожа на еще не растаявший прошлогодний снег, а лицо у него сизое, как кусок селезенки. Он постоянно вертит связку ключей на длинном костлявом указательном пальце. Это ключи и от дома, и от Зареченской синагоги. Он хранит их вместе. Соседи недоумевают: можно еще понять, почему Цалье держит на запоре все свои шкафчики, платяной шкаф, буфет и кладовки; у него пятая жена, и славно бы он выглядел, если бы каждая новая женщина, которую он берет в жены, шарила по его ящикам. Но зачем он приладил висячие и внутренние замки ко всем ящикам под сиденьями в синагоге? Что можно там украсть? Старые потрепанные молитвенники? Прихожанам досадно, что Цалье как бы видит в Зареченской синагоге свою собственность, однако они знают, что если бы не он, в будни не набралось бы молящихся на миньян. За последние годы синагога так оскудела, что даже шамеса не содержит. Цалье, староста, лично созывает соседей к дневной и вечерней молитве, и если недостает все-таки десятого к миньяну, сам становится у ворот и зовет кого-то из прохожих.

Цалье живет рядом с синагогой, в доме с крыльцом, обращенным к улице, которая ведет к Зареченскому кладбищу. Сколько раз в течение дня проходит мимо похоронная процессия, столько раз Цалье выходит на крыльцо и спрашивает: «Сколько лет было покойнику?» Когда отвечают, что ему было сорок, пятьдесят, шестьдесят или даже семьдесят, Цалье спокоен, его это не тревожит, и он все стоит и вертит на указательном пальце большую связку ключей. Он не интересуется, был ли покойник мужчиной или женщиной. Но если ему сообщают, что покойнику было за восемьдесят, корявые пальцы его дрожат, и связка ключей только чудом не шлепается со звоном на пол. Цалье не может шевельнуться, пока самые последние участники печальной процессии не скроются за поворотом узкого кривого переулка. «Что они сказали? — стонет и вздыхает он. — Они сказали — пусть люди помоложе не умирают! Ох, Боже Ты мой! Душно мне!»

Чужому человеку, попавшему на похороны со стороны, из центра города, все это кажется диким. Но зареченские жители знают: Цалье уже перешагнул за восьмой десяток; он крепок как стена и полагает, что ангел смерти о нем забыл и забирает только сорока-, пятидесяти-, шестидесяти- и семидесятилетних. Но когда он слышит, что покойником может оказаться и восьмидесятилетний, то понимает, что ангел смерти не забывает никого.

Цалье по натуре не говорлив, а с полоцким даяном он из презрения и вовсе не разговаривает. Когда реб Довид Зелвер о чем-нибудь спрашивает, Цалье ставит пошире свои кривые длинные ноги, выпячивает плоский живот и, вертя на пальце связку ключей, глядит сверху вниз на маленького раввина. Он презирает его за маленький рост, за узенькую золотистую бородку. А более всего за то, что тот нянчится с женой, страдающей пороком сердца, тогда как он, Цалье, похоронил уже четырех. Но раввин вынужден обращаться к старосте, чтобы тот отпер ему заднюю комнату с книгами, а так как реб Довид уходит из синагоги последним, то он еще раз должен беспокоить старосту и просить запереть все внутренние и наружные двери. Цалье проверяет висячие и врезные замки и проклинает неудачника-раввина: не сидится ему дома из-за жалоб жены, так он, староста, должен быть у него еще и шамесом!