Хаим Граде - Безмужняя

— Отвергнуть — еще не значит отлучить, — не поднимая склоненной над книгой головы, тихо произносит реб Ошер-Аншл. — И даже отверженного нельзя лишать средств к существованию.

— Если суд сочтет необходимым, то детей отлученного можно оставить без обрезания, а его самого похоронить за кладбищенской оградой! — мечет, словно молнию, свой ответ реб Лейви.

— Нет у раввинов былой силы, мы живем в изгнании, — гудит реб Касриэль Кахане, и его густой гулкий бас растекается, точно пар, по раскрытой книге.

— Полоцкий даян может обрести сторонников среди вольнодумцев, и дело дойдет до варшавских газет, — обращается реб Шмуэль-Муни к сидящим по обе стороны от него. — Наши враги напишут, что мы — черное воронье, что мы хотим вновь ввести отлучение, бичевание и позорный столб.

— Наверняка будут писать! А вас это пугает? — гримаса наслаждения появляется на лице реб Лейви, как будто бы он доволен тем, что вольнодумцы станут поносить верующих. — Мы должны думать о прихожанах из молелен, которые вздыхают, что Вильна осталась без раввинов. И мы обязаны не молчать, а возгласить: да не ступит он в круг верующих людей! Либо же нам следует признать и объявить, что ошибались мы, а не полоцкий даян, признать, что агуна имела право выйти замуж! Вы готовы пойти на это? — злорадно хохочет реб Лейви, как бы радуясь слабости коллег, боящихся принять решение. — У нас есть единственный выход: предать отлучению. Вы согласны, реб Шмуэль-Муни?

— Я за то, чтобы объявить ему выговор, порицание. Но не предавать отлучению, — отвечает реб Шмуэль-Муни.

— Не следует никак отдалять его от общины, — снова гудит реб Касриэль Кахане. — Мы только объявим, что виленский ваад высказался против его толкования Закона.

— И будем продолжать платить ему жалованье? — отскакивает реб Лейви, как бы отказываясь стоять в общем ряду. — Если мы выступим против его толкования, а втихомолку будем ему платить — получится самая страшная фальшь! Если город узнает об этом, нам станут кричать вслед, что мы ханжи и лицемеры!

Раввины вздыхают. Они согласны, чтобы полоцкому даяну не платили, пока он не отречется от своего упрямства. Громче всех вздыхает жалостливый реб Ошер-Аншл: у полоцкого даяна больны жена и ребенок. Реб Лейви обрушивается на него, он готов растоптать шурина:

— По-вашему, полоцкий даян достоин жалости больше, чем я? А я уже двадцать лет живу без жены!

Реб Ошер-Аншл в страхе косится на зятя и сына. Вот почему ему так не хотелось присутствовать на заседании суда! Он знал, что даже в суде реб Лейви может разразиться своими претензиями к семье.

— Наша семья не раз просила вас жениться. Получить освобождение и жениться, — отбивается реб Ошер-Аншл.

— Конечно, я могу жениться с разрешения ста раввинов! Ведь моя жена не правомочна и не в состоянии получить развод, — реб Лейви бросает упрек прямо в лицо реб Ошер-Аншлу: тот дал ему в жены свою сумасшедшую сестру. — Я знаю, что запрет учителя нашего Гершома меня не касается. Но тысячеглазый сброд так и ищет пятна на раввине. И ради того, чтобы агуны не могли кричать мне «а вам можно?», я не женился, хотя и есть у меня право на это, — носится вихрем по кругу реб Лейви; его яростный и запальчивый крик состязается со стремительными его шагами. — Меня не жаль, хотя я двадцать лет томлюсь без жены, а мое единственное дитя — в сумасшедшем доме! А полоцкого даяна жаль! Ступайте, люди добрые, ступайте! Заседание закончено. Мы сделаем, как вы пожелали. Мы дадим знать, что Виленский ваад против разрешения, которое выдал полоцкий даян. Но отлучению его не предадим. Без отлучения, без отлучения! Идите! — кричит реб Лейви и с закрытыми глазами валится в кресло, как бы не желая никого видеть.

Пораженные и сбитые с толку раввины пожимают плечами и поднимаются один за другим. Реб Лейви накричал на них, как на мальчишек из хедера. Но достаточно ссор, и они не хотят новых дебатов! Первыми выбираются наружу реб Шмуэль-Муни и реб Касриэль Кахане. Реб Ошер-Аншл благодарит Провидение за то, что реб Лейви сидит, закрыв глаза, и поспешно направляется к двери, тихо ступая. За ним выкатывается зять его Фишл Блюм. Последним уходит Иоселе, поглядывая на дядю со злостью и презрением: «Какая наглость — так кричать на моего отца! Кто он такой? Махаршал? [111] Махаршал (Лурия Шломо бен Иехиэль; 1510–1573) — посек (ученый, занимающийся решениями практических проблем Галохи) и комментатор Талмуда. Виленский гаон? Я знаю Учение лучше его и лучше полоцкого даяна. Я создам собственный комментарий!»