Хаим Граде - Безмужняя

— Отлучайте! — отвечает реб Довид, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Что здесь происходит, люди добрые? — поднимается реб Шмуэль-Муни, который все время молчал, выжидая, когда придется прибегнуть к хитростям дипломатии. Теперь, когда стороны нагромоздили гору ссылок на ранних и поздних авторитетов, когда выкрик реб Лейви — «отлучение!» — повис в воздухе, как топор, реб Шмуэль-Муни почувствовал, что настала пора показать свое умение.

«Положитесь на меня, это моя область», — мысленно передразнивает реб Шмуэля-Муни Иоселе, сын реб Ошер-Аншла. Восемнадцатилетний мудрец и эрудит уже понял, что дуэль толкователей закончилась. Он перестает вертеть свои вьющиеся пейсы, а шесть виленских фолиантов Талмуда, которые сами собою листались и сопоставлялись в его памяти, уплывают в недра его разума, точно в большой книжный шкаф.

Реб Шмуэль-Муни мигом вылезает из-за стола и пытается отвести реб Довида в сторонку, чтобы пошептаться с ним, как он это обычно делает, примиряя спорящих. Но реб Довид стоит, наморщив лоб, и его молчание ясно показывает, что он тверд и непоколебим, что он не желает секретничать. Реб Шмуэль-Муни тут же меняет политику и принимается говорить громко, так, чтобы все слышали:

— К чему раздоры? Можно повести дело так, чтобы и этих удовлетворить, и тех не обидеть. Полоцкий даян подпишет решение о том, что он допустил ошибку, а агуна пусть последует по своему разумению.

— Я не намерен ничего подписывать, — возражает полоцкий даян.

— Тогда можно по-другому, — реб Шмуэль-Муни описывает большим пальцем круг в воздухе, — вы таки ничего не подпишете, но убедите эту женщину, чтобы она развелась с мужем.

— Я не желаю, чтобы она разводилась, — отвечает реб Довид.

— А что в том раввинам? — расплывается и без того широкое лицо Фишла. — Смысл ведь именно в том, чтобы реб Довид признал свою ошибку. Чем поможет развод агуны, если реб Довид не отменит свое разрешение?

— Положитесь на меня, это моя область, — обдает реб Шмуэль-Муни молодого человека презрительной усмешкой и вновь обращается к полоцкому даяну: — Если вы не хотите велеть агуне развестись, то так и быть, не надо; и если вы не хотите признать, что допустили ошибку, мы не будем оказывать на вас давление. Но что же? — реб Шмуэль-Муни хватается за свою длинную белую бороду, и по лицу его видно, как мысли бродят в его мозгу. — Но что же? Вы объявите в своей синагоге и в других синагогах, что вы не вмешиваетесь. Вы решали по рабби Элиэзеру Вердунскому. Но поскольку все ранние и поздние авторитеты выступали против рабби Элиэзера Вердунского, то вы не вмешиваетесь.

— Но я вмешиваюсь, — заявляет полоцкий даян.

Реб Касриэль кашляет раз и еще раз, чтобы не расхохотаться. Фишл Блюм сверкает большими круглыми глазами, чмокает жирными губами и силится сохранить серьезную мину на глуповатом лице. Он потирает свой жирный затылок, чешет полную белую шею под густой черной бородой и чувствует, как спазмы сжимают желудок. Еще миг, и он лопнет со смеху. Иоселе, сын раввина, начинает подпрыгивать и дергать волоски на своем подбородке: такого он еще от роду не слыхал! При чем тут эти «вмешивается» и «не вмешивается»? Даже реб Ошер-Аншл все ниже и ниже наклоняет голову, пока его борода не ложится на стол слитком серебра.

Реб Лейви Гурвиц, застывший на некоторое время в оцепенении, спохватывается и сухо спрашивает:

— Так на чем порешили?

— Он дикий упрямец! — кричит реб Шмуэль-Муни и оглядывается, как будто его внезапно окатили холодной водой. С таким неподатливым человеком, как этот полоцкий даян, он еще в жизни дела не имел. Иоселе в душе посмеивается над реб Шмуэлем-Муни и наматывает на палец свои пейсы. «Он только хвалится, что всякое дело — по его части. А в итоге он и политику вести не умеет». Иоселе с грустью глядит на дядю, реб Лейви, надеясь, что тот снова примется оперировать доводами ранних и поздних авторитетов. Однако реб Лейви уже утратил надежду достичь чего-либо посредством «Шулхан орух» и глаза его сверкают, как зажженные лампы:

— Полоцкий даян должен усвоить, что мы решим и объявим всенародно: он никакой не раввин, а откровенный хулитель небес. И в день взыскания взыщу! Мы напомним, что он уже однажды разрешил приносить деньги в субботу.

— И я был прав! — выпрямляется реб Довид Зелвер. — Я спас от голодной смерти еврейских детей в России!

— Ложь и обман! — вопит реб Лейви. — Деньги, которые зареченские прихожане принесли в субботу, пошли в дело через три недели. И поныне никто не знает, как долго добирались ваши посылки до России и попали ли они вообще в еврейские руки.