Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Павел с трудом усмехнулся:

— Не очень-то.

— Бросьте! Берите направление и живо сдавайте анализы. Я позвоню в лабораторию — вас примут без очереди. Дня через два встретимся. Верьте слову, вы у меня через полгода и думать забудете, что такое желудок! Не вы первый…

— Спасибо, доктор! — единственное, что нашелся сказать Павел.

Уходил он из кабинета походкой старика — еле волочил ноги. У порога оглянулся. Савостьянов глядел ему вслед, потом поднял руку и ободряюще помахал Павлу: смелее, дескать…

— Ах ты, Господи! — вздыхал Павел, медленно бредя по улицам. — Ах ты, Господи! Что за напасть вдруг на меня такая? — Последние несколько часов он только и делал, что вздыхал.

В городе уже смеркалось. Он не любил этот час — час безволия, оцепенения, вялой надсады, мытарящей душу. Ему всегда было трудно в сумерках, даже дышать трудно. Сегодня в особенности.

Вот и все. Туши, Павел Николаевич, лампаду. Покоптил — и будя…

Надо было бы обдумать, осмыслить, подвести какие-то итоги. Но не мог. Он был в состоянии человека, которого неожиданно чем-то мягким оглушили — ни боли, ни злости — одно только недоумение и ватные ноги.

«Эти взгляды, — подумал он, и страдальчески сморщился. — Взгляды, которыми смотрели на него — о нет! не в упор, мельком, вскользь! — все эти молоденькие медсестрички, едва только брали в руки бумажку с направлением. „Предполагаемый диагноз“ — и сразу же: взлет ресниц, и глаза, в которых кратко вспыхивает любопытство с легкой дозой сострадания, холодноватый интерес и, как ни странно, вдоволь равнодушия: еще один…» «Сколько их там, таких же, как я, — подумал Павел, — и каждый надеется».

— Ах ты, Господи… — вздохнул он еще раз и, видимо, вслух, потому что женщина, идущая впереди, вдруг оглянулась. — Что же теперь делать-то?

Нечего было делать. Продолжать, будто ничего и не было, как говорил какой-то его персонаж. «Будто ничего и не было…» А потом: «Слышали новость?» — «Да что ты? Я же его недавно видел!» — «Вот так. Как свечка. За полтора месяца».

— Ох ты, Господи!

Вот, значит, как это происходит. Буднично, в сумерках — будто и не с твоей жизнью это происходит.

Он вдруг даже содрогнулся от изумления и приостановился, пораженный, когда настигло его жестокое и ясное, стереоскопическое ощущение своего ничтожества в сравнении с черной бесконечностью Времени, мерно плывущего — откуда-то куда-то…

Давным-давно, еще мальчишкой, думал-передумал об этом, и не откровением это было — ощущением. И оно, ощущение это, пронзило его вдруг, как эфемериду пронзает игла, навсегда гвоздящая ее к листу коллекции, — еще трепыхнись пару раз, и все!

Но ему не принесла облегчения эта мысль. Он с еще большей тоской и отчаянием подумал о том, что все это будет продолжаться: работа, которую — подумать только! — он считал когда-то самой важной в мире; допросы, протоколы, чья-то ложь в глазах, кривые нагловатые усмешечки, дрожащие от страха губы, слезы…

Пакость людская, с которой ему возиться и знать, что он тратит на них последнее, оставшееся у него… Мотыльковые трепыхания, и какое мне, в сущности, дело, что кто-то где-то крадет наркотик и продает его тем, кто решил свою жизнь, только ему принадлежащую, истратить так — глотая наркотик или продавая наркотик тем, кто любит глотать наркотик!?.

Были бы деньги — уехать. Ничего не делать. Дожидаться.

Он был почти уничтожен бедой, столь неожиданно рухнувшей на него. И сам с печальным удивлением созерцал — со стороны — картину этого мгновенного разрушения. Считал ведь себя личностью — нетрусливой, неглупой, неслабой — погляди же!

«…Ибо слаб человек».

И все же он чувствовал, как в нем сопротивлялся — неумело, отчаянно — прежний Павел. Косноязычно возражал, ругался, утешал, обнадеживал. Сопротивлялся!

Ему ненавистен был этот вяло плетущийся в сумерках безвольный, бессильный, жалкий, трясущийся от страха и смертного ужаса человек. И, замирая от страха и смертной тоски, он понукал себя, прежнего, встать и попытаться стоять.

«Человек — тростник, — тупо повторял он про себя, — мыслящий тростник». Так мысли же! Это — твоя единственная сила в этом мире, и видишь, во что ты превращаешься, едва забываешь об этом?

Во-первых, ничего еще не ясно. Это и доктор говорил. Во-вторых, сколько еще шансов! Савостьянов говорил: через полгода и думать забудете. Два десятка вылеченных по его методу. Да мало ли в стране врачей, которые способны делать чудеса — не признанные консерваторами, они, тем не менее, делают чудеса. Вот в Херсоне какая-то старуха, о которой Валя рассказывала…