Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Интересно, как отнесется она, его жена, супруга, верный друг, помощник, соратник и как еще там полагается говорить? Заахает, будет глядеть тошными жалостными глазами, невпопад опекать, неумело заботиться…

И его вновь захлестнула душная тоскливая волна: и этого у тебя уже никогда не будет! Женщины, которую ты любил бы и которая любила бы тебя.

Все думал, что не поздно переиграть, наверстать — так жизнь в черновике и осталась, набело теперь не перепишешь.

И сына у тебя уже никогда не будет.

Его вдруг протяжно и страшно ударила изнутри по-настоящему больная судорога. Вот. Вот и все, с непонятным удовлетворением сказал он себе.

Ты же не ел с утра, возразил в нем прежний. У тебя всегда так.

— Сейчас!

Он, к собственному удивлению, почти успокоился. Сейчас проверим. Поедим, выпьем. И проверим, и отпразднуем.

Он как-то очень уже нечаянно успокоился — не успокоился, а вмиг потускнел. И вдруг увидел себя идущим к «Парусу» осторожными, сдержанными шагами, с замкнутым постаревшим лицом — глаза притушены, рот сжат, никому не скажет он сегодня ни слова. «Не хочу я сегодня ни с кем ни о чем говорить!»

Но говорить пришлось. Возле входа ему встретился Витя Макеев с девушкой. Неимоверно смутился, начал что-то лепетать о дне рождения своей подруги, только поэтому, видите ли, они были в ресторане, а вообще-то, он здесь всего во второй раз.

— Чего ты оправдываешься? — вдруг улыбнулся, сам удивляясь своей улыбке, Павел. — Как ее зовут?

— Галина.

— А куда вы сейчас собираетесь?

— Погуляем немного — и по домам. Это, в общем-то, так…

Девушка смирно стояла в стороне и рассеянно постреливала глазками в прохожих.

— Если у тебя не очень-то горит, — сказал Павел. — Только если, честно, не горит… — (Очень не хотелось ему сейчас снова остаться одному.) — Составь мне компанию. Понимаешь…

Но Макеев уже был возле девушки Гали и проворно спроваживал ее домой. Та фыркнула, дернула плечиком и независимой походкой поцокала прочь.

— Ну вот! — Витя вновь оказался рядом с Павлом. — Это даже хорошо.

— Чего уж хорошего? — неискренне сказал Павел. — Испортил тебе вечер.

Макеев шумно и откровенно изумился:

— Павел Николаевич, вы что?

Ему и в самом деле казалось нелепой мысль, что может существовать в мире нечто, способное заменить общение с многоуважаемым его учителем. И Павел почувствовал это. И это оказалось именно то, что ему сейчас было нужно.

— Тогда пойдем. Вкусно поедим и выпьем. Будет греметь наш знаменитый джаз-банд. Ты будешь отплясывать с девицами, а я буду глядеть на вас — отеческим, снисходительным и, как полагается, слегка грустным взглядом.

— Не люблю я плясать.

— Не любишь? Тогда мы будем просто беседовать. Я буду оделять тебя мудростью, а ты будешь согласно кивать головой, как ученый пони в цирке.

Конечно же, ломились в закрытую дверь толпы жаждущих. Конечно же, жгли Павла враждебными взорами, когда швейцар впускал их без очереди, даже ручку приложив к позеленевшему золоту своей нелепой фуражки.

Засуетился, не теряя, впрочем, достоинства, вальяжный метрдотель Наум Маркович. И столик вдруг обнаружился — как и хотелось, на двоих.

— Теперь, ты, надеюсь, понимаешь, за что именно я так люблю нашу профессию?

— Вы шутите, — серьезно сказал Витя.

— Известное дело, шучу. У меня сегодня такой день — день шуток и веселья до слез.

Витя деликатно промолчал.

В дымном гомоне ресторана, где всего было чересчур — и веселья, и жестов, и звуков — беда, одолевавшая Павла, скукожилась, стала казаться неправдоподобной.

— Я, Пал Николаевич, ел, мне ничего не надо, — поторопился предупредить Макеев.

— Такого ты не ел, уверяю тебя, — небрежно ответил Павел и подозвал метрдотеля.

— Уважаемый Наум Маркович, — сказал он. — У меня нынче событие, и мне хотелось бы вкусно, обильно и разнообразно отметить его. Сделайте одолжение, посоветуйте официанту, который будет нас обслуживать, составить заказ таким образом, чтобы и в самом деле было и вкусно, и разнообразно, и обильно. Вам не составит труда?

— Все будет сделано, Павел Николаевич, — с видом соучастника ответил Наум Маркович, и лицо его приобрело вдруг черты творческие.

— Маленькая тайна, — сказал Павел. — Вел я одно дело, к которому был пристегнут его сынишка. Неплохой паренек. Он был скорее свидетель, чем соучастник, но там все так складывалось, что его свободно могли, как говорится, упекчи. Я заработал на этом деле выговор за нарушение сроков следствия. Зато паренек благополучно служит сейчас в армии. А мы с тобой в силу этого будем иметь сейчас вкусную еду. Я обещал, что буду поучать тебя сегодня. Так вот, поучение первое: если чья-то виновность вызывает сомнение, хоть и наималейшее — разбейся, но докопайся до истины. Ты должен передавать дело чистое. Ты и так знаешь, разумеется. Но в том-то все и дело, что со временем, когда ты вдосталь наобщаешься со всякой швалью, в тебе начнет появляться некое равнодушие к мелочам. Картина в общих чертах ясна, скажешь ты себе, кроме того, есть суд, суд праведный, он разберется, ну и так далее. Это самое страшное, Виктор Гаврилович, и этого бойся больше, чем гнева начальства. Компренэ ву?