Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

«…Довольно странно, оказывается, читать произведение литературы, в котором не только место действия, но и большинство действующих лиц тебе прекрасно знакомы. Больше того — в котором и ты сам фигурируешь в качестве одного из персонажей. Не знаю поэтому, насколько объективно мое суждение, но вот оно: „Все так и было“. Наверняка не совсем „все“ и не совсем „так“, но в главном — все правильно. А главное в Вашей повести, конечно, Павел Николаевич Игумнов — незабвенный мой учитель не только в сыскном деле, но и в жизни вообще. Человек, к которому я до сих пор питаю чувства, без преувеличения, сыновние и которого порой так до сих пор мне не хватает! (Он, кстати, был не такого уж маленького роста, как Вы описали. По крайней мере, я был выше его всего сантиметров на пять — семь, а не „на две головы“, как у Вас в тексте.) Павла Николаевича у нас в Н. еще многие помнят, хотя прошло уже больше тридцати лет. Многие дела, которые он раскрыл, вспоминают (например, дело об ограблении Центральной сберкассы, дело братьев Мукасеевых), учат на них молодежь, хотя, на мой взгляд, для того, чтобы так, как Игумнов, вести дело, нужно единственное и недостижимое — быть Игумновым. А такого человека, увы, уже не будет… Мне — и тогда, тридцать лет назад, и сейчас — кажется, что это не он вел дело, а дело само „раскручивалось“. Павел Николаевич только время от времени аккуратненькими тычками как бы подгонял, направлял его. Это видно не очень, впрочем, явно, и в Вашей „Стрельбе…“, хотя, должен сказать, Павел Николаевич не любил вспоминать ни о Мартыновой, ни о Химике, ни, тем более, о Савостьянове. Он считал почему-то, что не он вышел тогда победителем. В этом я с ним не был согласен, да и Вы, как можно понять из повествования, тоже.

Вы просили исправить неточности, если они встретятся. Я исправил немногое: вместо „фломастера“ поставил „шариковая авторучка“ (фломастеров тогда мы и в глаза не видали), денежные суммы, которые фигурируют в тексте, привел в соответствии с курсом 60-х годов, и т. д. Вообще, должен вот что заметить: если смотреть сегодняшними глазами, то несообразностей в повести найти можно будет достаточно много, если очень захотеть. Если забыть, что действие происходит тридцать с лишним лет назад, если забыть, что Н. в те времена только-только стал областным центром, и ОУВД буквально задыхалось от нехватки и несработанности кадров, если забыть, что и уровень техники и уровень самой розыскной работы были соответствующими. Так вот, если забыть все это, то, конечно, трудно будет удержаться от многих упреков: и слишком уж в одиночку (как, прости Господи, Мегрэ какой-нибудь) работает Павел Николаевич, — да и нагрузка-то у него по нынешним меркам смехотворная — и слишком уж вольготные отношения между подчиненными и начальством в аппаратуре Управления, и почти совсем не привлечена для раскрытия преступления наша могучая криминологическая наука, и пр. Так рассуждать можно, хотя и негоже, конечно. Это выглядело бы примерно так, как если бы я, пятидесятипятилетний полковник милиции Виктор Гаврилович Макеев, стал бы возражать против того, что Макеев в повести описан желторотым наивным лейтенантиком, а не тем преисполненным мудрости замнач. Управления, каковым, надеюсь, я являюсь сейчас (шутка).

Спасибо, что Вы дали мне эту нежданную возможность: вновь оказаться в городе, где проходила моя молодость, вновь встретиться с людьми, которыми моя молодость, к счастью, была озарена. (Вот в какой „высокий штиль“ обратила меня Ваша повесть.)

Главное же спасибо, что помянули добрым словом Павла Николаевича. Сейчас бы таких людей на Россию тысчонку-другую — и в помине не было бы того безобразия, которое мы, к сожалению, имеем…

Желаю Вам здоровья, творческих успехов — в общем, всего того, чего желают писателям.»

— Здрасьте! — вошел и сказал ничем не примечательный человек в замасленной телогрейке. Вошел он в отделение милиции, а в телогрейку был одет явно не по сезону — в городе Н. стояло лето.

— Мы вот, здрасьте, здесь рядышком с вами домик один сносим, — сказал он и умолк.

— Ну и что? — заулыбавшись, спросил дежурный из-за барьера.