Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Ну молодежь-то, положим… — задумчиво не согласился Павел. — У нас, Александр Данилович, молодежь замечательная. А почему вы здесь? — неожиданно спросил он у курсантов, сидевших внизу.

— Противогазов не хватило, товарищ капитан!

Косых с уважением покосился на Павла. Неизвестно, в чем душа держится, а уже капитан, вот-те и мальчишка, зря-то не дадут.

— Безобразие какое… — сказал рассеянно Павел. — Противогазов не хватило.

— А там, правду сказали — девочка? — внезапно осмелел Александр Данилович.

Павел внимательно посмотрел в лицо экскаваторщика и, поморщившись, вздохнул:

— Да. И такая молоденькая, знаете ли…

Еще немного помедлил, потом поднялся. Неизвестно к кому обращаясь, произнес с восхищением: «Ну спасибо, Мустафа Иванович!» И пошел опять в коридор.

А Александру Даниловичу даже немного жалко стало Павлушу. «Где уж тебе, такому узкогрудому, разобраться в этаком-то деле!» — сочувственно подумал он.

Он стоял у калитки Мартыновых, на самом солнцепеке и докуривал сигарету. Жара была адовая. Белесое солнце было беззвучно обрушено на выжженную уже землю — и вот который день подряд все палило и палило…

По спине ползли струйки пота. Голову жгло, будто на лысине был приклеен горчичник. Однако он не торопился и докуривал сигарету медленно, как будто стоял в холодке.

Это был обычный для окраины Н. домик — с несколькими грядками редиски и пожелтевшего на концах лука, с тонкими хилыми деревцами, которые регулярно погибали в здешнем климате: летом — от зноя, зимой — от свирепого бесснежного мороза. Собаки во дворе не было.

Мартыновым принадлежала только половина домика — судя по заборчику, разделявшему огород изнутри — два окошка по фасаду.

Дверь на крыльце была полуоткрыта, там чудилась прохлада и даже сырость. Павел наконец не выдержал, бросил сигарету и пошел по бетонной дорожке к крыльцу.

В доме стояла тишина. Окна, занавешенные от жары соломенными циновками, светились медово-желтым. На полу — веером — темнели следы от недавнего обрызгивания водой.

В полусумраке Павел не сразу заметил за столом неподвижно сидящего старика в синей выгоревшей рубахе. Старик сидел, сильно склонившись над белой скатертью, и читал отрывной календарь.

Минуты через две Павел решил, что старик спит над календарем — тот не сделал ни единого движения.

Павел кашлянул. Старик не обратил на это никакого внимания. А подойти Павел, неожиданно для себя, постеснялся — остался стоять, как стоял.

Зудела муха, приклеившись, должно быть, к липучке. Павел с любопытством оглядел комнату и действительно увидел у окна штопором свернувшуюся ленту и единственную муху, изнывающую на ней. Нужно было окончательно свихнуться от жары, чтобы приклеиться к давно пересохшей мухоловке.

В глубине дома мокро шаркал веник. Павел ждал, когда подметающий выйдет, чтобы начать разговор. Находящий в себе силы работать в этом доме мог рассказать что-нибудь. Старик с самого начала ничего не обещал.

Павел стоял в дверях — на спине его, приятно холодя тело, высыхала рубаха, — и рассматривал комнату.

Дом казался не из богатых. Мебель покупали случайную, и с вещами расставаться, должно быть, не любили. На стуле с отломанной спинкой стоял довоенный, явно не работающий приемник. На ампирном письменном столе, на зеленом его сукне, изъеденном ядовито-желтыми пятнами, царила свалка отживших вещей и вещичек. Павел разглядел позеленевший самоварный кран, несколько электрических выключателей, десятка полтора пустых флаконов — из-под одеколона и стародавних духов «Кармен»; сломанный будильник лежал на боку рядом с тощей стопкой учебников для младших классов; несколько букетиков окрашенного в голубое и розовое ковыля, два портрета в деревянных паспарту, четвертинка с давно забытой какой-то настойкой, грамота за спортивные достижения, стеклянная «столовская» ваза, перегоревшая лампочка — много тут было разнообразнейшего, живописного хлама, который Павел разглядывал с непонятным удовольствием: в этих вещах был дух, аромат жизни, которая шла тут.

Ему было нетрудно представить, как жили в этом доме, пока не пришло несчастье: несуетливая, полная достоинства шла жизнь довольно безалаберных, интеллигентных, не пылко сошедшихся людей — жизнь естественно, но не назойливо посвященная единственному позднему ребенку, который спокойно и беспечально рос в этой уважительной к нему среде, не избалованный семьей, но и не получивший от нее ни одной зряшной ссадины, — и с каждым годом все больше радости было родителям переглядываться между собой с молчаливой улыбкой, глядя, как хорошеет взращенный ими человек, пока однажды…