Геннадий Головин: Нас кто-то предает

Все началось с обрывка сновидения — чудесного и странного. В серебристом сумраке, в сказочном тумане, который, подобно легкой воде, заполнял пределы крепостного двора, молчаливой и таинственной чередой шли одетые в серое монахини, каждая оберегая в горсти от дуновения ветра желтенько горящие тоненькие свечки…

В этой странной, таинственной процессии последней шла самая молоденькая из монахинь, почти девочка. Даже уродливый капюшон монашеской одежды не мог скрыть белокурого великолепного изобилия ее волос, кроткой и печальной трогательности почти детского лица.

— А почему?.. — спросил Тимур во сне, полуобратясь к кому-то, чьего лица он не видел, а видел только глаза, очень грустные глаза.

И та, к кому он обращался, ответила, устремив на Тимура странно долгий, значительный взгляд:

— О-о! Она избрана… Когда придет большая беда, она ударит вон в тот — видишь? — колокол.

И вдруг тихонько, счастливо засмеялась.

Смех был довольно неприятный для слуха — как от щекотки, похотливый, с радостными подвизгиваниями.

Тимур проснулся.

Под окном высокой террасы, где спал мальчик, слышались голоса брата и какой-то девушки. Это она смеялась, как от щекотки.

Тимур попробовал снова заснуть. Однако, раздосадованный пробуждением, взволнованный содержанием звуков, доносящихся снизу, снова погрузиться в сон все никак не мог. Яростно вертелся на постели. Переворачивал подушку прохладной стороной вверх. То скидывал, то, напротив, натягивал на себя одеяло.

Наконец почти сел в кровати и стал смотреть перед собой.

Лунный свет падал на террасу. Четко и черно очерчены были тени от оконных переплетов, от веток деревьев, от виноградной листвы.

Надоедливо и безостановочно звенели цикады.

Под окном без устали развлекался с девушкой старший брат, и Тимур слышал все это. Лицо его было печально, даже трагично.

Наконец под окном террасы затрещало, окно распахнулось — старший брат стал забираться в дом. Стараясь двигаться потише, принялся раздеваться. Младший лежал тихо. Потом спросил с безнадежной тоской:

— Ну и как?

Тот обернулся, на миг замерев от неожиданности:

— Чего не спишь? Четвертый час уже.

— Заснешь тут… — криво усмехнулся мальчик. — Ты что, щекочешь их, что ли? Визжала как… поросенок.

— Не-е. Не щекочу, — серьезно отозвался брат. — Придурошная просто.

— Так чего ж ты с придурошной… до четырех часов?

— Спи давай! Откуда я знаю, до каких? У меня часов нет, а у нее спросить — подумает, что спроваживаю.

Улегся на раскладушке, устало и с наслаждением вздохнул:

— Ну до чего же придурошные! — И тихонько рассмеялся. — Ты вот погоди, через год-два подрастешь, сам увидишь. Ну до чего же придурошные…

Мальчик горестно и ожесточенно сжал зубы. «Через год-два!»

— …я, говорит, и борщ хорошо умею, и шью сама! — Брат опять тихо посмеялся. — Спать давай! Завтра поможешь с покраской?

Брат последние слова говорил с интонациями почти извиняющимися — он, в общем-то понимал состояние мальчика.

— А то совсем наша «Анастасия» облупилась. Стыдно к причалу подходить. Видал, как Леха своего «Скорпиона» подмарафетил? Любо-дорого! Конечно, отдыхающий к нему так и прет… Ну да ничего… Мы с тобой тоже…

И вдруг заснул, как провалился.

Мальчик еще немного полежал, глядя на резные тени по стенам, потолку, терпеливо вызывал в себе состояние того странного и чудесного сна. Уже и музыка того сна начала потихоньку звучать… Но — вдруг! — опять раздался, как наяву, давешний смех, противный и похотливый. Мальчик с досадой открыл глаза. Покорно вздохнул, повернулся на бок, затих.

На следующий день, как договорились, они с братом красили катер.

Тимур с необыкновенной серьезностью и тщанием обновлял надпись на рубке — «Анастасия», когда услышал призывный свист.

Над причалом стоял одетый в белое пижон. За спиной пижона маячили еще двое, молчаливо и тупо глядящие.

— Георгий где?

Тимур показал внутрь катера, где брат докрашивал скамейки для пассажиров. Георгий выглянул, фальшиво заулыбался:

— Кого я вижу! Заходи, дорогой!

Пижон с необыкновенной легкостью взвился вдруг над перилами набережной, пролетев метра два с половиной, приземлился уже на досках причала.

— Только осторожно тут… — незнакомым, лакейским голосом приговаривал брат, подставляя ему локоть, поскольку руки были в краске. — Осторожненько… Вишь, покраску затеял…