Владимир Некляев - Лабух

— На берегу чего?..

— Река Ли — приток Темзы, и не перебивай меня больше… Там, в древнем соборе, построенном еще в двенадцатом веке, однажды увидела она двух иностранцев, говоривших на том славянском языке, которому научил ее отец. «Какая красавица… — засмотревшись на Амилю, сказал младший иноземец старшему. — Королевна, да и только… Такую в жены взять — от счастья умереть…»

Амиля, которой было шестнадцать, услыхала в словах иноземца нечто большее, чем то, что он сказал… Такие слова, мысли такие не дозволялись в храме! Это грех был, который Амиля стала сразу замаливать, и послышался голос из–под готических сводов собора: «Не грех, а судьба…» Она упала в обморок, молодой иноземец подхватил ее на руки быстрее отца. Не грех, а судьба. Так иноземцы с отцом Амили познакомились. Он пригласил их в гости, они гостили почти месяц и о чем–то с отцом говорили, говорили, говорили…

Через год умерла мать. Оставшись вдовцом, отец затосковал нестерпимо, надумал бежать из Англии, выносить больше не мог ничего английского. «На родину пора», — сказал он Амили. Они сели на корабль, доплыли до французского Бреста, откуда три года, подолгу живя во Франции, Германии, Италии, Австрии, двигались и двигались на восток, пока не добрались наконец до родины. Как раз к восстанию 1863 года.

К тому времени Амиля была уже обручена, стала невестой того самого иноземца с родины, который подхватил ее на руки в соборе. Обручились они в Италии, где Лаврусь Жихович, как звали иноземца, искал и покупал оружие для повстанцев. Деньги на оружие раздобывал отец Амили. Он продавал собственность, драгоценности, ничего не жалея для борьбы за волю, за свободное будущее родины, не зная, какое будущее покупает себе, готовит своей дочери.

Восстание разгромили, жениха и отца Амили поймали и собирались повесить. Амиля пришла к генералу, которого называли вешателем, просить за них. Ей исполнилось двадцать, она была самой красивой невестой во всей Европе…

— Проси за одного, — сказал генерал.

Он сказал так назавтра утром перед толпой, согнанной на городскую площадь, сказал у помоста с двумя виселицами, под одной из которых стоял на подставке с петлей на шее отец Амили, под второй — ее жених. Амиля кинулась в ноги генералу, билась головой о камни…

— За одного проси, — повторил генерал. — Сними петлю с шеи того, за кого просишь, кого оставляешь жить. И быстро, иначе повесим обоих.

Пошатываясь, Амиля поднялась на помост, стала между виселицами. Толпа стихла, замерла. Слышно было, как поскрипывают доски помоста, на котором стояла, качаясь, Амиля. Наконец она ступила шаг, второй, третий — к виселице, под которой ждал отец.

— А-ах!.. — выдохнула площадь.

Амиля подошла, стала на колени, обняла отца за ноги, прижалась — отец кивнул ей из петли и улыбнулся.

— Оставляю тебя на Лавруся…

Амиля поднялась и сняла петлю с шеи жениха. Послышалась дробь барабанов, которая нарастала, нарастала, оборвалась — и палач выбил подставку, осиновую чурку, из–под ног отца.

— Курва!.. Сучка!.. — донеслось из толпы, как только отец Амили замотался в петле. Амиля за руку вела с помоста Лавруся, а навстречу им, сзади и со всех сторон змеилось и шипело: «Курва… курва… сучка… сучка…»

Никто не знал, что было вчера во дворце, занятом генералом–вешателем, к которому пришла Амиля просить за отца и жениха. Может, и не было ничего. Может быть, наскучило генералу просто так вешать и вешать, захотелось чего–то повеселее — он и устроил спектакль. Ради такого действа, повесив тысячи, одного можно и в живых оставить. О тысячах забудут, про одного запомнят… Так или иначе, никто этого, кроме Амили и генерала, знать не мог, но ведь, когда не знаешь, так совсем не трудно догадаться — и из толпы летело: «Курва… Сучка…» Нигде, никто и никого не умеет так любить, как любят у нас свои своих.

Лаврусь, вместе со всеми ожидавший, что Амиля отца, а не его спасет, и одной ногой уже на том свете побывавший, шел за невестой, спасительницей, голову в плечи вжимая, горбился и думал: «Теперь так и жить?..» Он посмотрел на возбужденную толпу, на насмешливого генерала и равнодушного палача, вырвал руку свою из руки Амили и вернулся, снова взошел на помост, стал под виселицу и крикнул:

— Вешайте!

Генерал расхохотался, пришпорил коня и поскакал с площади, и палач рассмеялся и спрыгнул с помоста, и в толпе послышались смешки: «Герой… С курвой своей…»

Все было осмеяно: борьба, муки, восстание — даже самая смерть. И больше всех осмеянным чувствовал себя Лаврусь Жихович, убежденный в том, что спасение ему нашла Амиля в постели вешателя. Как любил он теперь Амилю, так ее и ненавидел — перекрутилось все и смешалось.