Владимир Некляев: Лабух

Я, ты знаешь, Альгерд, лабух… хотя есть, как Муля говорит, нюансы… и ты, прости, ты для меня Алик, потому как необычно — Альгерд, мешает звуку… Альгердом я отца твоего буду звать и для него тоже играть буду, потому что я не поп, а лабух, мне нечего и некого делить, и я редко, почти никогда не задумывался над тем, что поделено, о чем в последние дни думаю: отчизна, земля, люди, мне не до того было — да всюду ведь в мире какие–то, поделенные, отчизны, земли, народы, к самим себе настолько привязанные, что не дают самим себе взлететь, флаги разные, транспаранты таская, каждый сам свое, а музыка — над всем, не поделенная и не привязанная… и я только одно и успевал, что ловить ее, летучую, и еще любить… возможно, грешный, не так чисто, как чистая труба поет, но так же пронзительно, потому что любовь и музыка — одно и то же, без любви не слышно музыки, но про нее позже, ты услышишь, тема ее скоро возникнет, Ли — Ли недалеко отойти успеет…

А пока — про холм, по которому она идет, едва земли касаясь, легко, хоть и в слезах, про небо над холмом, над теми дубами, под которыми сидел я вчера с Казимиром, когда приехал сюда, чтобы узнать, не вернулся ли твой отец, так вот и вернулись вы вместе, одни из последних, может быть, белорусов — и, как болит, слышишь?..

Ибо это про то, про что раньше мне не думалось: про нашего, своего белорусского Бога, которого — я так и не понял со слов Казимира — то ли мы бросили, то ли он нас оставил, но, думаю, Бог не может оставить, ждет, когда мы к нему вернемся, и смотрит с высоты, которая больше самой дальней дали, на которую может отойти Ли — Ли, глядя вслед которой и Чесик не выдержал — так она уходит!..

И слушай теперь тему любви в две пронзительные трубы, потому что в любви одной, или одного, не бывает, и я слегка дух переведу, чтобы про любовь не так надрывно, чтобы не сойти с ума оттого, что Ли — Ли все дальше, что вечером у нее самолет, что Феликс без нее жить не будет — и чтоб не придумать какой–нибудь глупости: помнишь нашего доктора палатного Иосифа Даниловича? — так он придумал, будто в нем ген любви сломался, и мне сказал, что во мне тоже сломан, и клетки головного мозга, которые любить умеют, поотмирали: сто процентов, потому что мне уже за сорок — целый миллиард клеток, представляешь? хотя, оказывается, для головного мозга это не так много, хорошего, оказывается, во всем и везде мало…

Но и отмершими клетками я понял, почему проиграл Ли — Ли Феликсу: не потому, что она его спасала, жертвовала собой, а потому что Феликсу жизни за нее не жалко, он говорит, что «жить без нее не будет» — и Ли — Ли знает, что, если он так говорит, то жить и не будет, поскольку он из тех, кто молчит, когда невозможно правду сказать, а я забыл отмершими клетками, что такое бывает, что из–за любви не живут, вешаются и стреляются…

А в женщинах ген любви не ломается и клетки, которые любят, не отмирают, они все помнят… потому и в один голос Ли — Ли с Лидией Павловной: «Какой мальчик!..»

И сейчас как раз эта, слышишь, на коде — тема мальчика, который ушел из жизни Альгердом… и ты извини, прости меня, Альгерд, Алик, мальчик… и прости меня, Боже… и если есть, кроме Тебя, всемогущего в небе, бог любви на земле, то умоли его: пускай и он простит…

Может, простит?..

А Ли — Ли все дальше и дальше уходит и уходит… —

А–о–у-а-у…

Растила, Хельсинки,

Февраль 2002‑март 2003.

Перевод с белорусского Дмитрия Подберезского и Евы Эн.