Владимир Некляев - Лабух

До Новогрудка, деревня Алика за Новогрудком была, Зиночка молчала. Дальше нужно было дорогу показывать — она пересела. А рядом сидеть и молчать — не просто.

— Я рассказала ему так, как вы мне рассказали, как могло бы у нас быть… Чтобы отцепился, мне с вами не мешал, по ночам не бегал — он же ребенок… А он понял так, будто на самом деле было… Он из–за ничего застрелился.

Мне впервые подумалось, что Зиночка почти такого же возраста, как и Ли — Ли…

— Здесь направо, — показала она, — и вон тот дом… Там чужие люди живут, злятся, потому что деньги отдали, а бумаги на дом не в порядке. Ищут отца Алика, так, может быть, нашли…

Зиночка все наперед, в дорогу проговаривала, а когда остановилась, ко мне повернулась:

— А почему он в куклу выстрелил?..

Я заглушил мотор.

— Сама ты как думаешь?

— Не знаю… Следователь сказал, что болезнь есть такая, психическая…

Если бумаги на дом и не в порядке были, то сам дом на высоком, из валунов, фундаменте, с окнами в рост человека, с остро склоненной, местами латанной, но такой красной, словно совсем новой, черепичной крышей, — дом был еще какой досмотренный.

На двери висел замок.

— И что еще тебе следователь сказал?

— Чтобы вам ничего не говорила … Нет хозяев, а тогда были…

Метрах в сорока от дома, на него фундаментом и окнами похожее, стояло в окружении высоченных дубов двухэтажное строение с двумя колоннами на входе, между которых сидел на ступеньках мужик с костылями. Он крикнул сипло, как простуженный:

— В Менск они подались! Сына Альгердова хоронить! Из милиции сегодня с утра сказали, что сын Альгердов застрелился! Самого его нет, они и поехали…

Мы подошли, я присел к мужику на ступеньки, протянул руку… Он, подав свою, вытер ладонь о лацкан пиджака — такого, которым уже ничего нельзя было вытереть:

— Казимир.

Рука его, натренированная костылями, сжала мою, как клешня.

— Какого сына? Алика?..

— Альгерд он, а не Алик. Как и отец. Алик, чтоб проще, а по крови — Альгерд.

Он так и сказал: по крови. Но больше меня удивило, что Алик — Альгерд. По звучанию, на слух — это не разные имена, а разные люди.

Зиночка также удивилась: «Поехали?.. Они ведь чужие…» — и Казимир сказал: «У смерти чужих нет». Потом спросил:

— А вы кто?..

— Мы как раз за отцом его… Он не объявлялся?

— Вряд ли объявится. За справедливостью в Гродно подался. Продал дом, собрал все деньги — и за справедливостью. Это в наше время… Живым где–нибудь и закопали, деньги забравши… — Казимир вздохнул. — Кончился род.

Можно было ехать, но мне хотелось поговорить с ним, мне хотелось с кем–нибудь по–человечески поговорить.

— За какой справедливостью? Он же пил…

— Но мозги не пропивал!.. Альгердовичи мозги никогда не пропивали. Его в Новогрудке судили ни за что, будто на заводе газовом плиты газовые крал. Засудили условно, можно сказать, отпустили. Так иди, если отпустили, а он нет: а имя?.. Честь?.. Из районного в областной суд на пересмотр подал — да еще требуя, чтоб настоящих воров судили, которые страну растаскивают… Как ты думаешь, кого?

Я вид сделал: мол, откуда мне знать? — и Казимир кивнул:

— Вот–вот… И все так… А он хату продал, чтоб честь откупить, честь дорого стоит.

Про честь Альгерда, отца Алика, Казимир с гордостью сказал. Как про свою…

В машине водка была, она валюта в дороге, я на всякий случай прихватил — сходил и принес бутылку.

Казимир покачал головой: «Народ спаиваешь…» — но бутылку открыл и достал из кармана пиджака пластмассовый стаканчик: «За упокой души последнего из рода Альгердовичей… Сыздавна у них так: чуть что, до трех не считай — драться ли, стреляться ли. Шляхта…»

Я прокручивал в голове свои разговоры с Крабичем и смутно припоминал, что Альгердовичи — чуть ли не из князей…

— Вот это поместье их. После тут — то клуб, то больница, то сельсовет, теперь ничего. Стоит пустой, грызут мыши с крысами. А тот дом, что продан, был для эконома. Советы пришли и, конечно, под корень. Они не сбежали от советов — Бог их знает, почему… Один только из всей семьи и уцелел, дитя не расстреляли. А ссылать его не с кем было … Это дед их, умер. В детдоме, в школе, во всем советском жил, а умер Альгердовичем, а?..

Казимир сам этому удивился.

— Кровь… Я пацанком был, а их помню. Они одни и были здесь — люди. Остальные все — быдло. И я из того же стада…

То, как он принижает себя, неприятно было слышать… тем более, после слов про честь. Хотя он безразлично, без злости говорил…