Владимир Некляев - Лабух

Так кто и что вам должен? Президент?.. Вы голосовали — он подобрал. И платите.

И не доверились вы мне, ни при чем здесь доверие. Просто тупая уверенность, что я такой же, как и вы. Не кретин, чтобы с моста срываться.

Слегка сбросив скорость, я обернулся в салон:

— Платить не нужно.

Совсем другие лица, совсем другие… И жесты уже не те, жесты… Вон как тетка откинулась, а то сидела — чтоб меньше места занимать.

Холявщики. Новая власть из этих людей холявщиков сделала. Вот в чем проблема, а не в языке с культурой, как Крабич распинается.

— Премия вам. Я в Новогрудке вашем на заводе газовых плит столько хапнул!.. На этот автобус и еще на один.

И вот что это на лицах, на открытых лицах простых наших людей?.. А вот что на них, подвытянувшихся: если хапнул, так что ж за премия такая — подвезти? Оно ж ничего, пусто. Мог бы и поделиться: наш завод, а не твой. И никто не возмущается, не спрашивает: если хапнул, так, может, тебя на автобусе в тюрьму?..

Мне в тюрьму как раз — и Зиночка ждать будет.

— А как вам власть сегодняшняя?

Ого, как напряглись!.. В окна опять уставились, а что там за окнами? Лес, чтобы спрятаться…

— По–моему, так говняная…

Молчат… Молчат в лес…

Когда они выходили возле метро на Пушкинской, — где Ли — Ли неподалеку жила, откуда и до кладбища Кальварийского рукой подать, где жила Амиля, — один мужик деньги бросил: «На, подавись!..» — а второй сказал: «Оттянулся ты на нас…»

«Философы…» — подумал я и повез домой — через Грушевку — Зиночку, а она, доехав, спросила: «Можно я на похороны не пойду? Мне увидеть его страшно…»

«Какая ж ты медсестра?..» — начал я, и Зиночка дверцей хлопнула: «Про это вы уже спрашивали!..»

И в самом деле, спрашивал… Надо бы с Зиночкой поговорить, как с Ли — Ли, сказать все, как оно есть, но Зиночка не Ли — Ли — и Стефа выскочила из подъезда: «Стой!.. Алика забрали, Лидия Павловна позвонила, чтоб помогли прибраться…»

Алика, пока я ездил, забрали Ростик с Крабичем, Ростик еще пару лабухов прихватил — гроб в комнате Игоря Львовича стоял. Крабич, которому Лидия Павловна, конечно же, рассказала все, о чем у Потапейко дозналась, сразу подошел ко мне:

— Это правда было?

— Нет.

Он кивнул и отошел. Поверил — мы иногда верим друг другу… Хотя, если говорить о чем–то большем, чем правда, так как раз было.

Я не люблю правду, она не для нормальных людей. Никогда не любил, думая, разумеется, так, как воспитывали, по–пионерски: пионер — сама правда.

Думать и любить — это разное.

Как–то опыт психологический — в фильме каком–то научном, Камила посмотреть принесла: «Кино про тебя…» — меня поразил. Разным детям клали игрушку за спиной: «Твоя будет, если угадаешь, какая». Потом делали вид, будто отлучиться нужно, и предупреждали: «Не подсматривай, потому что вернемся и заберем». Отойдя, наблюдали и, вернувшись, спрашивали: «Подсматривал?..» Не подсматривали, или, взглянув, правду говорили только глуповатые дети. Остальные, все как один, подсматривали и говорили, что нет.

Поищи дураков — правду говорить.

А кино — настолько же про меня, насколько и про всех… Как мы рождаемся, живем и умираем. И если с тем, как рождаемся и почему умираем, еще можно разобраться, то с тем, как и для чего живем…

— Лабухи на похоронах сыграть готовы, — доложил Ростик. — Как ты?..

— Я тоже.

Он не понял.

— Что тоже?

— Сыграть готов. Привезешь завтра дудку?

У Ростика труба есть. Классная труба, он рассказывает всем, как у Майлса Дэвиса в карты ее выиграл. И, чтобы поверили, рассказывает еще, как Майлс Дэвис анекдот ему рассказывал. Про лабуха американского, который в больнице лежит, и лабухи американские проведать его приходят. А доктор торопит: «Быстрее, ему пять минут осталось». Те в палату: «Джон, ты хотел бы с Джимми Хендриксом слабать?..» Лабух, едва дыша: «Всю жизнь мечтал…» — «Тогда прощай, у тебя пять минут на сборы, Джимми не любит, когда опаздывают».

— Так ты же тут как–то… — оглянулся Ростик.

— Нормально. Кто я ему? А так — все на местах.

Ростик сказал:

— Что ж…

Войдя в комнату Игоря Львовича, я почувствовал, что мне взглянуть на Алика тоже страшновато. Возможно, не так, как Зиночке, и не на Алика… я его из морга забрал бы, если бы не бзик Лидии Павловны, которая черной сидела возле гроба… страшновато взглянуть на Альгерда. Но отпроситься с похорон мне было не у кого.

Я не узнал его. Не то, чтобы не узнал, это был, конечно, Алик, кому еще быть, но и не Алик, не мальчик — смерть сделала из мальчика мужчину. Я увидел, как она стояла над ним, чисто–белая, неприкрыто счастливая, что приняла достойного, и все хотела поправить волосы, у Алика прядь выбилась из–за уха, но никак не могла поправить, чтобы не заметили — и тогда Лидия Павловна встала и поправила. Алик и перед смертью в белом, и перед Лидией Павловной в черном, перед всеми был спокойным, уверенным в правоте того, что свершил.